Артур Шницлер - Жена мудреца (Новеллы и повести)

Швецию, куда собирался отправиться летом, о новом альбоме Рембрандта, вышедшем сейчас у Ватсона в Лондоне, и, наконец, о Сантос-Дюмоне. Говоря об управлении воздушными кораблями, он приводил множество математически-физических доводов, которые я не совсем понял. Право же, он не думал о смерти. Вероятно, все мы в определенном возрасте опять перестаем думать о ней.

Врач вышел в соседнюю комнату. Здесь он мог разрешить себе закурить. Странное, даже жуткое чувство охватило его, когда в бронзовой пепельнице на письменном столе он увидел белый пепел. "Почему, в сущности, я еще здесь? подумал он, опускаясь в кресло перед столом. - У меня больше права уйти, чем у других, я ведь вызван, конечно, только как врач. Мы с ним были вовсе не так уж дружны. В мои годы, - продолжал он размышлять, - с моим складом характера, вообще невозможно дружить с человеком, у которого нет никакой профессии, да и не было никогда. Не будь он богат, что стал бы он делать? Вероятно, сочинительствовать. Он ведь был очень остроумен". И врач припомнил несколько злобных и метких замечаний холостяка, особенно касающихся произведений их общего друга, поэта.

Вошли поэт и коммерсант. При виде доктора, сидевшего в только что осиротевшем кресле, с папиросой во рту, - впрочем, он так и не закурил ее, - лицо поэта выразило оскорбление. Он закрыл за собой дверь. Они были как бы в другом мире.

- Вы хоть сколько-нибудь понимаете? - спросил коммерсант.

- Что? - рассеянно переспросил поэт.

- Что заставило его послать за нами, именно за нами!

Поэту казалось совершенно излишним искать какие-то особые причины.

- Наш друг, - пояснил он, - почувствовал приближение смерти, и хотя он жил довольно одиноко, - во всяком случае, в последнее время, - но в такой час у людей, по природе общительных, вероятно, возникает потребность видеть вокруг себя тех, с кем они прежде были близки.

- Но ведь у него была возлюбленная, - заметил коммерсант.

- Возлюбленная, - повторил поэт и презрительно вздернул брови.

В эту секунду врач заметил, что средний ящик письменного стола полуоткрыт.

- Уж не здесь ли его завещание? - сказал он.

- Нам-то что до этого, - возразил коммерсант, - особенно в такую минуту. Впрочем, у него есть сестра, замужняя, она живет в Лондоне.

Вошел слуга. Он хотел бы посоветоваться с господами относительно катафалка, похорон, объявления о смерти. Насколько он знает, завещание хранится у нотариуса покойного. Только вряд ли там есть распоряжения насчет всех этих вещей.

В комнате душно и жарко, заметил поэт. Он раздвинул тяжелые красные портьеры на одном из окон и распахнул обе рамы. Широкий синий парус весенней ночи вплыл в комнату. Врач спросил у слуги, не знает ли он, по какой причине покойный послал за ними, потому что, насколько он помнит, его, как врача, не приглашали уже много лет. Слуга, казалось, только и ждал этого вопроса. Он вытащил из кармана своего пиджака огромный бумажник, достал из него листок и сказал, что барин еще семь лет назад записал имена всех друзей, которых хотел видеть перед смертью. Так что, если бы барин даже потерял сознание, слуга имел полномочия и послал бы за господами сам.

Врач взял записку и увидел в ней пять имен. Кроме трех присутствующих, здесь значилось имя друга, умершего два года назад, и еще какого-то неизвестного. Слуга пояснил, что это фабрикант, у которого барин бывал лет девять-десять назад, но адрес его не то утерян, не то забыт. Господа поглядели друг на друга, смущенные и встревоженные.

- Что все это значит? - спросил коммерсант. - Уж не хотел ли он произнести речь в последний свой час?

- Надгробную речь, посвященную себе самому, - добавил поэт.

Врач заглянул в открытый ящик письменного стола, и вдруг оттуда, с конверта, написанные крупными латинскими буквами, на него воззрились два слова: "Моим друзьям".

- О! - вскричал врач и, взяв конверт, поднял его над головой, показывая остальным. - Это нам, - пояснил он слуге и движением головы дал ему понять, что он здесь лишний. Слуга вышел.

- Нам, - сказал поэт, глядя широко раскрытыми глазами.

- Тут и сомнения быть не может, - заявил врач, - мы имеем полное право вскрыть конверт.

- Обязаны, - подтвердил коммерсант и застегнул пальто.

Врач взял из стеклянной чаши нож для разрезания бумаги, вскрыл конверт, вынул письмо и надел пенсне. Этой секундой воспользовался поэт он развернул письмо.

- Ведь оно предназначено нам всем, - заметил он вскользь и прислонился к столу, так что свет от висячей люстры упал на бумагу. Коммерсант встал с ним рядом. Врач остался на своем месте.

- Может быть, вы прочтете вслух? - попросил коммерсант.

Поэт начал:

"Моим друзьям". - Он прервал себя, улыбаясь: - Да, господа, здесь опять то же обращение, - и с великолепной непринужденностью продолжал читать: - "Минут пятнадцать тому назад я испустил дух. Вы собрались вокруг моего смертного ложа и готовитесь, все вместе, прочесть это письмо, разумеется, только если в час моей кончины оно еще будет существовать, добавлю я. Ведь может статься, что мной опять овладеет другое, лучшее, побуждение".

- Что? - переспросил врач.

- Овладеет лучшее побуждение, - повторил поэт и продолжал: - "И я решу уничтожить письмо, которое мне не принесет ни малейшей пользы, вам же доставит, в лучшем случае, несколько неприятных часов, а кое-кому и отравит жизнь".

- Отравит жизнь? - вопросительно повторил врач и протер стекла пенсне.

- Скорее, - осипшим голосом сказал коммерсант. Поэт продолжал:

"Вот я и спрашиваю себя: что за странный каприз толкает меня к письменному столу и заставляет писать слова, впечатление от которых я уже не смогу прочесть на ваших лицах? А если бы и смог, удовольствие оказалось бы слишком ничтожным, чтобы послужить извинением той фантастической подлости, которую сейчас, правда с чувством сердечнейшего удовольствия, я решил совершить".

- Ха! - вскричал врач каким-то чужим голосом. Поэт бросил на него быстрый и злобный взгляд и продолжал, быстрее и монотоннее, чем прежде:

"Да, каприз - и только, потому что, в сущности, я не питаю к вам никаких злых чувств. Я даже очень хорошо отношусь к вам - по-своему, конечно, впрочем, как и вы ко мне. Я даже не презираю вас. И хоть иногда и подтрунивал над вами, все же никогда над вами не издевался. Даже в те, нет, уж во всяком случае, не в те часы, о которых вы получите сейчас самое наглядное и самое неприятное представление. Так откуда же этот каприз? Может быть, он возник все-таки из глубокого и, в сущности, благородного желания уйти из мира не отягощенным чрезмерно большой ложью? Я бы мог убедить себя в этом, если бы хоть единственный раз в жизни испытал малейшее ощущение того, что люди называют раскаянием".

- Читайте поскорее конец, - сказал врач своим новым голосом. Коммерсант попросту вынул письмо из рук поэта, которому показалось, что пальцы у него отнялись, быстро опустил глаза на нижние строчки и прочел: