Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими

Там, где забор резко загибает вправо, сначала был ров, а за ним начинались огородные участки. Я вытаскивал из маслянистой воды пучки бородатых водорослей и смотрел, не запутался ли в них горчак и не залетит ли туда желтокрылый жук, но, кроме ряски, на них ничего не налипло.

Из поселка донесся аромат ячменного кофе, и в нос мне шибануло пьянящим духом уже забродившей падалицы. Я даже закричал, так все было прекрасно, швырнул в воду старую кастрюлю и помчался вверх по склону и дальше, в поселок.

Повсюду в тени уже были накрыты столы, за ними сидели люди в бумажных шлемах и, прислонив к кофейнику "Форвертс" или "Берлинер цайтунг", потягивали суррогатный кофе, заедая его пирогом и свежими булочками.

Здесь было так хорошо, что я с удовольствием остановился бы у любого забора, просто поглядеть, понюхать, почувствовать, до чего же тут уютно. Но вдруг я вспомнил о своем задании и припустился бежать.

Стало душно, рубероидные крыши вспотели, и скворец, сидевший на жердочке перед своим скворечником, укрепленным на свежепокрашенном флагштоке, махал крыльями и в изнеможении открывал клюв. Ни ветерка. Поблекший красный флаг казался сделанным из ржавой жести.

Только теперь я заметил, что, идя по улице, все время говорю с этим старомодным маленьким мальчиком, который, как ни странно, был моим дедушкой. Конечно, я говорил не вслух, а про себя, и он также беззвучно задавал мне вопросы, а я отвечал ему и все объяснял, поскольку многого он никогда в жизни не видел.

Потом сады кончились. На последнем участке, выходившем к дороге, стояла женщина в одной комбинации; она из шланга поливала ревень. Какое блаженство было слушать, как вода брызжет на ломкие зонтики листьев, я на минутку задержался, чтобы послушать.

И вдруг сердце у меня оборвалось, дыхание перехватило, я весь согнулся, не понимая, что же со мной творится.

Но потом налетел легкий ветерок, вывернул наизнанку листья придорожных лип, так что оба ряда их стали вдруг как напудренные. Внезапно до моего сознания дошел щекочущий запах нашатыря, и я понял, что уже довольно давно дышу им; а затем я услыхал ржание и, почуяв, что ветер пахнет колесной мазью и соленой кожей, догадался, что приближаюсь к Конному рынку.

Я подпрыгнул от радости, издал громкий вопль и опрометью ринулся через мост. Там я увидел еще кирпичную стену и вцементированные в нее осколки стекла и надпись, что воспрещается входить на рынок, если ты не собираешься покупать лошадь; я свернул за угол, напротив было старое футбольное поле, и там, перед входом на рынок, моему взору представились бесчисленные повозки и лоснящиеся лошади; все это было так прекрасно, до боли в сердце, мне даже пришлось замедлить шаг,

Повозки были в коричневых и желтых полосах, на удивление легкие, а у лошадей под мордами висели торбы с овсом, они жевали, фыркали и взмахами шелково шуршащих хвостов отгоняли мух.

Я ходил вокруг, читая имена и фамилии на повозках. Среди них было много цыганских и еще каких-то очень странных; одно мне особенно понравилось: Арон Шатцхаузер. Я пожалел, что табличка, на которой стояло это имя, была такой пыльной, и до блеска протер ее рукавом, а потом притворился, будто я тут просто играю, при этом незаметно приближаясь к воротам.

Ветер опять стих. И стало еще душнее, а острый лошадиный запах настолько сгустился в воздухе, что нашатырем шибало в голову, точно шипучкой. Я несколько раз чихнул, а когда, отчихавшись, открыл глаза, то увидел, что разбудил молодого парня, задремавшего в воротах перед деревянной будкой; он, моргая, смотрел на меня.

Я подумал, что лучше всего будет просто подойти к нему, поскольку он уже недоверчиво щурился, а я во что бы то ни стало хотел попасть на конный торг. Уже видно было, как сверкают на солнце до блеска начищенные крупы лошадей, как яростно жестикулируют продавцы и покупатели, а среди них мелькают цыгане в пестрых шейных платках.

- Ну, чего тебе? - недружелюбно спросил парень, когда я подошел к нему. - Ты что, не знаешь, здесь без дела шляться запрещено?

Я не в состоянии был ответить ему, до того странно он выглядел. Из-под плоской черной шляпы на уши ему спадали два черных косматых локона, он был в длинном, чуть ли не до пят, одеянии, из-под которого виднелись залатанные сапоги для верховой езды.

- Эй, - сердито произнес он, - я тебя спрашиваю. Я промямлил, что мне надо кое-что передать одному человеку там, на рынке.

- Кому? - спросил парень.

Я затаил дыхание и задумался. И вдруг мне вспомнилось это красивое имя!

- Господину Шатцхаузеру! - быстро сказал я. Он склонил голову набок и бросил на меня такой взгляд, словно хотел увидеть меня насквозь.

- Я отведу тебя к нему, - заявил парень.

Он встал, схватил меня за шиворот, и мы с ним побежали вдоль палаток, через манеж, - мимо доброй сотни великолепных лошадей и громко, возбужденно уговаривающих друг друга людей, от которых так замечательно пахло табаком, кожей и конюшней.

В конце манежа стояли три горячих вороных коня, они все трое пританцовывали, каждого из них держали на коротком поводу. И тут какой-то человек в засаленной жокейской шапочке, сдвинутой на затылок, подал знак, и цыган, державший первую лошадь, побежал с ней по кругу. Поразительное было зрелище, как оба они, взметая пыль, рысцой неслись по песку. Темная грива лошади была переплетена желтой соломой, суставы перевязаны красным, а серьги цыгана то и дело взблескивали на солнце.

- Арон, - сказал парень, - я тут привел к тебе...

Я и не заметил, что мы остановились перед большой, толстой лошадью серо-зеленой масти, она казалась заплесневелой, ее косматая грива напоминала осыпавшуюся елку, а при взгляде на широченные, потрескавшиеся копыта создавалось впечатление, будто лошадь стоит на черепахах. Пожалуй, более уродливой лошади я никогда не видел.

Ее держал на поводу маленький кривоногий человек в непромокаемой куртке и в потертой клеенчатой шапке. На минуту он перестал уговаривать какого-то краснолицего дядьку, который беспрерывно бегал вокруг страшилища, держа в зубах окурок и почесывая подбородок. Кривоногий мельком взглянул на меня.

- Подержи-ка, - сказал он и передрал мне повод, - я когда говорю, мне надо, чтоб руки были свободны.

- Слушаюсь, господин Шатцхаузер, - быстро отвечал я.

Парень, что меня привел, посмотрел на меня сверху вниз, наморщив лоб, а я, сколько мог непринужденно, глядел мимо него.

- Выходит, его правда, - спросил он, - да?

Господин Шатцхаузер как раз с новыми силами принялся уговаривать краснолицего.

- Что ты мне мешаешь, Айтель? - сказал он, не опуская поднятой, точно для клятвы, руки.

Парень пожал плечами и ушел.

Я уже не раз бывал свидетелем того, как люди расхваливают что-то очень неважное, но никогда не считал возможным, чтобы такую мерзкую лошадь с поразительным упрямством называли прекрасной и великолепной, как это делал господин Шатцхаузер. То есть он не только называл ее прекрасной, он превращал ее в прекрасную лошадь. Он был волшебник. Чем больше он, продолжая заклинать покупателя, гладил толстую лошадь своими маленькими, беспокойными ручками, тем красивей она становилась. Она буквально расцветала от его похвал, и постепенно все остальные лошади стали казаться жалкими и невзрачными по сравнению с нашей. Я не мог взять в толк, как же это я сразу не заметил, до чего она красивая, сильная и породистая.