Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими

Мы должны радоваться, восклицал он, что в эпоху внепарламентских чрезвычайных постановлений у нас еще есть такая безрассудно смелая птица.

Большинство слушателей с ним соглашалось, вот только с пастором у нас бывали затруднения; он не мог простить соколам, что они ведут себя так неблагочестиво под самым крестом. Дяде Алучо приходилось пускать в ход все свое красноречие, чтобы хоть немного примирить его с ними.

Впрочем, обычно дядя Алучо успеха не добивался.

Однажды, например, нас чуть не избили из-за сапсанов. Это было в Сименсштадт-Фюрстенбрунне, в дачном поселке, на ежегодном собрании союза владельцев почтовых голубей "Кобургский жаворонок".

Мы туда прокрались; собственно говоря, дядя Алучо только хотел послушать и получить немного информации. Но пространные выпады против сапсанов довели его до белого каления, и посреди отчетного доклада вновь избранного председателя он крикнул, что голубятники только провоцируют соколов, когда заставляют своих тщедушных птиц летать на такие большие расстояния.

К счастью, возбуждение присутствующих было так велико, что они буквально высадили одну стену легкой постройки; это отвлекло от нас всеобщее внимание, и нам снова удалось удрать.

Целых пять с половиной лет посвятил сапсанам дядя Алучо. Однако отец заявил, что не может отказаться от меня на столь длительный срок, и потому я пришел к дяде Алучо только после того, как он долго заклинал отца отпустить меня к нему, хотя бы в интересах новой научной работы.

Я сразу же прошел к письменному столу.

Первые страницы как всегда были написаны от руки, правда, строки теперь были разогнаны пошире, а над ними убористыми печатными буквами стояло: "Питание наших ночных хищных птиц". Волосы у дяди Алучо не были теперь волнами зачесаны назад, они - стали короче и были расчесаны на пробор, борода подстрижена, и в ней появились первые сединки, а шиллеровский воротник сменился стоячим, отливающим голубизной воротничком с тоненьким галстуком-шнурком.

Наше новое поле деятельности находилось в Тиргартене между Бранденбургскими воротами и Колонной победы. Здесь поселилась неясыть обыкновенная, птица, издавна хорошо знакомая дяде Алучо; теперь, когда он вплотную приблизился к объекту исследования, она вдохновляла его на подвиги, на которые дядя Алучо в невоспламененном состоянии вряд ли был бы способен.

Тогда в Тиргартене жило несколько пар неясытей, но лишь одна пара удовлетворяла дядиным требованиям: кроме крыс, кроликов и мышей, они жрали еще птиц и насекомых. До всех остальных пар нетрудно было добраться, наша же позволила себе роскошь высиживать птенцов в квартале Тиргартена, рядом с министерством иностранных дел, на чердаке пустующей виллы. То есть вилла эта не совсем пустовала - при ней жил швейцар со своей огромной овчаркой.

Добрые отношения у нас установились только с собакой; по ее хозяину отчетливо было видно, что, пронюхай он о намерениях неясытей высиживать птенцов, он непременно усмотрел бы в этом саботаж. Но они как будто двигались в войлочных туфлях - настолько неслышно летали эти птицы. И теперь нас страшило только одно - сумеют ли родители воспитать в детях такую же осторожность.

На участок мы заходили только по средам, когда овчарка бывала одна. Сперва мы бросали ей несколько леденцов, потом она получала свою порцию колбасы, и тогда мы могли беспрепятственно ходить по саду.

Самое главное было посмотреть, все ли у неясытей в порядке, для этой цели мы обзавелись стремянкой.

Обычно из чердачного окошка показывалась только круглая голова самца. Вечернее солнце отражалось в его глазах, но убедившись, что это всего-навсего мы, он снова равнодушно закрывал их.

В саду, под старыми дубами, мы собирали непереваренные остатки пищи неясытей, по которым дядя Алучо определял, что они ели. Потом мы опять бросали радостно лаявшей овчарке леденцы и карабкались через стену.

Так проходили недели. И как раз в день, когда дядя Алучо с уверенностью заявил, что сегодня должны вылупиться птенцы, вилла оказалась сверху донизу залитой светом, слышалась музыка, а по дому и саду разгуливали господа во фраках и дамы в вечерних туалетах.

Неясытей мы тоже видели: в растерянности они перелетали с одной ярко освещенной верхушки дуба на другую.

Тут нельзя было терять времени. Когда перед воротами остановился очередной лимузин мы молча присоединились к приехавшим, и дядя Алучо велел доложить о себе хозяйке дома.

Это была очень старая, очень напудренная дама, по-моему, шведка. Она внимательно слушала дядю Алучо, который неожиданно вошел в раж, и в знак согласия несколько раз стукнула его веером по плечу, а когда он набрал воздуху, чтобы пуститься в новые объяснения, она дружелюбно перебила его и на разных языках сообщила гостям, о чем идет речь.

Никогда мне больше в жизни не доводилось видеть столь благоразумное и дисциплинированное общество. Немедленно все господа разбежались в разные стороны, выключили люстры, лакеи принесли свечи, музыка смолкла, и дядю Алучо вмиг окружила стайка взволнованно щебечущих дам, которые шепотом расспрашивали его о подробностях жизни неясытей.

Дяде Алучо это пришлось по душе, и вскоре уже в музыкальной зале его обступили и другие гости, он начал сам себя цитировать и петь хвалу совам вообще и прежде всего неясыти.

Атмосфера была удивительная. Огоньки свечей отражались в темных панелях и жемчужных ожерельях дам, а когда дядя Алучо замолкал, чтобы откашляться, слышался только легкий шелест дубов и шепот переводчиков. Один раз, правда, какой-то господин в похожем на мундир фраке и с огненно-красной нарукавной повязкой пронзительно крикнул, что он запретил бы эту чепуху, но на него зашикали, и он, в ярости щелкнув каблуками перед улыбающейся хозяйкой дома, выкатился вон.

Потом всем раздали фонарики, гости бесшумно спустились в сад, и господа, натянув перчатки, под предводительством дяди Алучо, сопровождаемые восхищенными взглядами дам, отправились искать под дубами непереваренные остатки пищи, которые потом, в течение вечера, дядя Алучо аккуратно разобрал под нарастающий шум аплодисментов и определил все, вплоть до крохотной берцовой кости землеройки.

Позже, когда птенцы уже давно оперились, хозяйка виллы призналась нам, что никогда в жизни у нее не было более интересного званого вечера.

Собственно, дядя Алучо вполне мог бы закончить свою рукопись, но птенцы неясыти выросли в таких восхитительных индивидуалистов, что он посвятил им еще три последующих года и семнадцать убористо исписанных страниц.

Потом была завершена и эта работа; а однажды в дверь к нам позвонили, и отец вернулся в комнату вместе с дядей Алучо, который, ломая руки, умолял отца отпустить меня, чтобы помочь ему в подготовке нового научного труда.