Лиляна Хабьянович-Джурович - Петкана

Когда я устала ехать верхом, мы спешились и пошли к источнику, чтобы подкрепить силы.

Малый источник. Так мы его называли. В отличие от Большого источника, возле которого раскинуло шатры наше племя.

Я увидела ее сидящей под пальмой. Она выглядела очень усталой. «Одна-одинешенька и не из нашего рода, — подумала я, — у нее, наверное, никого нет». Мне стало жаль ее.

Я и сегодня уверена, что та мысль родилась не в моей голове. Как будто кто-то подсказал мне эти слова. Словно наставляя сделать важный шаг, от которого во многом будет зависеть потом вся моя жизнь. «Я ее никогда не покину!» — пообещала я Тому Невидимому, что просил за нее. Я дала себе зарок. Еще до того, как приблизилась к ней. Прежде, чем встретились наши глаза.

На следующий день я принесла ей платье. Черное. У нас цвет платья говорит о сердце женщины. Свободно ли оно, ждет ли, чтоб его посетила любовь. Или любовь уже поселилась в нем. Для нее я сшила наряд замужней женщины. Я почему-то была уверена, что ее сердце уже сделало свой выбор.

«Кто знает, какое горе принудило ее к такой жизни, — говорила моя мать, — правда, у нас в пустыне когда-то уже видели похожих на нее чужестранцев. Я слыхала это от наших стариков. Но она-то — женщина. А все знают, для чего Бог создал женщину».

«Быть может, она здесь замаливает старые грехи. Кто знает, какую страшную ношу принесла она на своей совести в нашу пустыню?» — перешептывались те, кто во всем готовы были видеть недоброе или происки шайтана.

Такие разговоры ранили меня в самое сердце. Жгли, как укусы свирепых муравьев.

Я росла спокойной и послушной девочкой. Была терпеливой и сдержанной. Чтила законы нашего племени. И почитала старших. Со взрослыми я разговаривала потупив взор и молчала, пока они сами не обратятся ко мне. Но ее я никому не давала в обиду! Сколько ни сердилась мать, как ни укорял меня отец, я никому не могла позволить говорить о ней дурно. Каждый такой разговор я тотчас прерывала резкими словами, глядя прямо в глаза тому, кто решился ее чернить. «Она ни в чем не виновата! Ей нечего скрывать от нас!» — восклицала я. И плакала. А щеки мои пылали от стыда и явной несправедливости. От обиды на ее недоброжелателей. И от стыда за их неправду.

Видимо, у нее и вправду было какое-то страшное горе. Какая-то невыносимая боль. Тоска. Которую она стойко переносила столько лет. Я это видела собственными глазами. Читала в ее угасшем безнадежном взоре. В медленных, безвольных движениях. Ощущала это в ее голосе, который, казалось, едва мог произнести даже то малое количество слов, которым она пользовалась при нашем общении. Не раз я заставала ее рыдающей, распростертой на камнях пещеры. В отчаянии ударявшей руками по каменному ложу, по своему лицу, мокрому от слез. И быстро удалялась, чтобы не смутить ее своим присутствием. Я догадывалась, что причина ее мучений — любовь. «Только женщина, всем своим сердцем стремящаяся к кому-то, может так ужасно страдать», — думала я. Но об этом я никогда никому не рассказывала. Все, что было связано с ней, я оберегала, словно некую священную тайну. Хотя она мне никогда никаких тайн не доверяла.

Странными были наши отношения. Дружба, которую никто бы, наверное, не назвал этим словом. Но, с другой стороны, ничем иным это нельзя было назвать.

Значила ли я хоть что-то в ее жизни? Не знаю. Я бы сказала так: и да, и нет. Все опять же зависело от того, с какой стороны посмотреть. И какой правде отдать предпочтение.

Мы виделись редко. Три-четыре раза в год. Однако я была единственным человеческим существом, с которым она встречалась. Впрочем, и меня она отнюдь не ждала с нетерпением.

Я шила ей платья, пекла лепешки и думала о ней. Она принимала все мои заботы без возражений, но без всякого намека на признательность, подобно тому как ребенок принимает заботу матери. Как нечто само собой разумеющееся, ибо Бог так велел. Правда, мы обе прекрасно понимали, что никакие благодарности мне и не нужны.

Для меня заботиться о ней было радостью. Это делало мою жизнь более полной. Благодаря этому я отличалась от других женщин. Из-за Петканы сердце мое наполнялось гордостью. Она была особого рода украшением в моей жизни. Как драгоценное ожерелье на шее.

Я любила ее. Но никогда не пыталась ее утешать. Я чувствовала, что не сумею найти для этого подходящие слова.

С ней вообще трудно было поддерживать разговор. О чем бы мы ни говорили. Ибо она никогда ни о чем не спрашивала. Никогда мне не возражала. И тем не менее беседовать с нею было приятно. Потому что она умела слушать. И ласково улыбалась. Так, словно понимает все на свете. Это — редкий дар. Люди больше всего любят слушать самих себя. И лишь иногда готовы выслушать кого-то еще.

Я поверяла Петкане все свои тайны. Искренне и простодушно. Как перед Богом. Она же о себе ничего не рассказывала. Словно у ней не было прошлого. И как будто теперешняя ее жизнь также не имела ничего общего с реальной жизнью.

«Она отважна, как наши воины. И даже храбрее их. Ибо по собственной воле сделала такой выбор. Отреклась от всего. И терпеливо несет свою ношу, не делая ни малейшей попытки ее скинуть, — думала я. — Мне, дочери пустыни, страшно было бы ночевать одной в этой пещере. А она из ночи в ночь преодолевает свой страх. И то, что еще страшней, — одиночество. Ведь она одна. Совсем одна столько лет. Никто не коснется ее руки. Не поцелует ее. Не скажет теплого слова. Как она только может? Что у нее есть такого, что заменяет ей все это? Ради чего решилась она на подобную жертву?» — спрашивала я.

Мудрый старец из моего племени сказал мне, что некоторые христиане готовы еще и не на такие жертвы ради своего Господа. Так называют они Аллаха и Его Сына. Ибо у их Бога есть и Сын. В остальном же Он не сильно отличается от нашего.

Я этого не могла понять. Я жила по законам, которые Джибрил передал Пророку. Свидетельствовала, что нет бога, кроме Аллаха, совершала деяния милосердия и молилась в положенный час. Исполняла все обязанности женщины, как это записано Пророком. Была послушной дочерью и покорной женой и заботилась о своих детях. Но я никогда бы не смогла отказаться из любви к Аллаху ото всех радостей человеческой жизни. «Как можно любить Бога больше, чем мать и отца, чем детей и мужа? Что это за сердце, которое любит Всевышнего подобной любовью? И что может дать такая любовь нашей душе?» — спрашивала я себя. Но я никогда не осмеливалась спрашивать ее об этом. Мне это казалось неприличным. Как если бы я укоряла ее за это.

Долго и часто размышляла я о ней. И сильно ее жалела. Особенно в пору своих восторгов и великой радости. Когда я познала любовь. Когда рожала детей. Когда муж мой благополучно возвращался из далекой земли, что по ту сторону Иордана. Он привозил мне пестрые шали, узорные туфли и дорогие благовония, каких не было ни у одной женщины в пустыне. Я радовалась, когда женились мои сыновья и выходили замуж мои дочери. Когда у меня рождались внуки. А потом и правнуки. И каждый раз, благодаря Аллаха, сделавшего дом мой полной чашей и щедро осыпавшего меня своими милостями, я вспоминала, что у нее нет ничего. И мне было жаль ее. Очень жаль.