Чарльз Сноу - Возвращения домой

Все это время я заботился о ней рассеянно, просто по привычке; мне казалось, что все идет, как бывало не раз. Я не замечал ухудшения в ее состоянии, не видел, как далеко зашла болезнь. Однажды она сама пыталась поговорить со мной, но я и тогда не обратил внимания на ее слова.

Как-то ночью, в начале ноября, проснувшись, я почувствовал, что ее нет в постели. Я прислушался к звукам в соседней комнате: там чиркнула спичка. В этом не было ничего необычного, потому что в бессонные часы она бродила по дому и курила - я не выносил запаха табака в спальне. Скрип двери, чирканье спички, звук шагов в коридоре - все это не раз будило меня, и я не мог заснуть, пока она снова не ложилась. И в этот раз все было так же, и снова я, как обычно, ждал ее и не засыпал. Наконец скрипнула дверь, зашелестели простыни, застонали пружины кровати. Слава богу, подумал я, можно спать и, довольный, спросил по привычке:

- Все в порядке?

С минуту она молчала, потом донесся ее голос:

- Как будто.

Я очнулся, словно от толчка, и переспросил:

- Ты уверена, что все в порядке?

Наступило долгое молчание. Потом из темноты снова голос:

- Льюис!

Она очень редко, обращаясь ко мне, называла меня по имени.

- Что с тобой? - отозвался я, уже готовый успокоить ее.

Ответ прозвучал тихо, но твердо:

- Мне плохо.

Я тотчас зажег ночник и подошел к ней. Я видел ее бледное и неподвижное лицо в тени, потому что стоял между нею и лампой, загораживая свет. Обняв ее, я спросил, в чем дело.

И вдруг гордость и мужество изменили ей. Из глаз ее хлынули слезы, и лицо мгновенно стало увядшим, некрасивым, оно словно расплылось на глазах.

- В чем дело?

- Я все время думаю о первом января.

Она имела в виду работу, которую должна была начать.

- Ах, вот оно что! - сказал я, не в силах скрыть облегчение и откровенную скуку.

Мне следовало бы знать, что любой повод мог вызвать у нее тревогу, но я знал также, что нет ничего скучнее тревоги, которую не разделяешь.

- Ты должен понять! - воскликнула она, и это прозвучало необычно, как мольба.

Я старался говорить возможно внушительнее. Вскоре - в таком состоянии ее легко было убедить - она мне поверила.

- Ты ведь понимаешь, да? - спросила она, сразу перестав плакать; она говорила взволнованно, совсем не так, как говорила обычно. - На днях, в следующий понедельник, будет три недели, вечером, когда принесли почту, я вдруг поняла, с первого января я начну чувствовать то же самое, что было из-за Робинсона. Ведь это непременно будет так, ты тоже это знаешь, да? Все опять начнется сначала и станет сгущаться вокруг меня все больше с каждым днем.

- Послушай, - сказал я, осторожно уговаривая ее, ибо давным-давно нашел способ, который больше всего на нее действовал, - быть может, неприятности действительно будут, но совсем другого рода. На свете ведь есть только один Робинсон.

- И только одна я, - сказала она с какой-то отчужденностью. - Мне кажется, я сама виновата в своих неудачах.

- Право, не думаю, - ответил я. - Робинсон и со мной вел себя точно так же.

- Сомневаюсь, - сказала она. - От меня никогда никому не было пользы. Ее лицо было взволнованным и умоляющим. - Ты понимаешь, среди новых людей меня ждет все та же западня.

Я покачал головой, но тут она отчаянно закричала.

- Говорю тебе, я поняла это еще в тот день, после того как принесли почту, в ту же секунду, говорю тебе, что-то произошло в моей голове.

Она дрожала, хотя больше не плакала. Сочувственно, но со спокойствием человека, который слышал все это уже не раз, я стал расспрашивать, что она чувствует. Часто в состоянии возбуждения она жаловалась, что голова ее словно сдавлена тисками. На этот раз она ответила, что с того дня ее голову все время что-то сжимает, но ничего не хотела рассказать толком. Я решил, что ей стало стыдно, потому что она явно преувеличивала. Я тогда не понимал, что она, как говорят медики, во власти мании. Мне и в голову не приходило, когда я убеждал ее и даже шутливо поддразнивал, насколько ее рассудок больше ей не принадлежал.

Я напоминал ей, как часто ее страхи оказывались чепухой. Я строил для нас обоих планы на будущее, когда кончится война. Потом дрожь прошла, я дал ей таблетку из ее лекарств и сидел возле нее, пока она не уснула.

На следующее утро, хоть и не совсем еще придя в себя, она говорила о своем состоянии вполне спокойно (употребляя привычную формулу: "Около двадцати процентов страха сегодня") и, казалось, чувствовала себя гораздо лучше. Вечером она снова была возбуждена, но хорошо спала ночью, и только через несколько дней все повторилось опять. Теперь я должен был каждый вечер держать себя в руках. Иногда наступали перерывы, порой она целую неделю была относительно спокойна, но я напряженно ждал признаков нового приступа.

Работа в министерстве отнимала все больше времени и внимания; министр привлекал меня к участию в ответственных переговорах, где требовалась полная собранность мыслей и нервов. Когда я уходил утром из дому, мне страшно хотелось заставить себя забыть о Шейле на весь день, нечасто во время особо важного официального разговора мысль о ней неумолимо влезала в мой мозг и отделяла меня от собеседника, которого я пытался в чем-то убедить.

Не раз испытывал я чувство горькой досады по отношению к ней. Едва став моей женой, она отняла у меня всю мою энергию и выдержку, испортила мою карьеру. Теперь, когда мне представился случай наверстать упущенное, все начиналось снова. Но это чувство горечи жило во мне рядом с жалостью и любовью, почти смешиваясь с ними.

Первую неделю декабря я был очень занят одним заданием. Однажды, около половины шестого, когда я рассчитывал поработать еще час-другой, раздался телефонный звонок. Я услышал голос Шейлы, звенящий и далекий.

- Я простудилась, - сказала она. И продолжала: - Ты не мог бы прийти домой пораньше? Я приготовлю тебе чай.

Она вообще никогда не звонила мне и, уж конечно, никогда не просила побыть с ней. Для нее это было так непривычно, что она вынуждена была начать с пустяка.

Что-то неладно, решил я, бросил работу и на такси помчался в Челси. Но оказалось, что, хоть она снова была угнетена и рот ее беспрерывно подергивался от тика, ничего особенного не случилось. Она заставила меня приехать домой, чтобы я облегчил ее страдания, вновь переворошив все те же постоянные темы наших бесед: Робинсон, первое января, ее "срыв". С трудом подавляя раздражение, я тупо буркнул:

- Все это мы уже обсуждали.

- Я помню, - ответила она.

- Ты ведь знаешь, - равнодушно произнес я, - проходило кое-что и пострашнее, пройдет и это.

- Пройдет? - Она улыбнулась полудоверчиво, полупрезрительно и вдруг разразилась: - У меня нет цели. У тебя цель есть. Ты не можешь сказать, что у тебя ее нет. - И закричала: - Я же говорила, что подаю в отставку.