Чарльз Сноу - Возвращения домой

Бевилл и понятия не имел, что такое экспонентная кривая, но с умным видом кивнул головой.

- Если вы думаете, что в подобных условиях можно продолжать работу, вы ошибаетесь, - закончил Лафкин.

- Мы не только думаем, что вы будете продолжать работу, мы уверены, ответил Бевилл.

- И что же из этого следует?

- Хочу сказать вам одно, - продолжал Бевилл, - мы не должны убивать курицу, которая несет золотые яйца. - И добавил: - ничего не могу обещать, мой дорогой, но постараюсь замолвить словечко там, где надо.

Я с тревогой чувствовал, что они недооценивают друг друга. Бевилл был аристократ; объективно он испытывал уважение к большому бизнесу, но общество бизнесмена вряд ли было ему по душе. С Лафкином, как и с большинством других представителей рода человеческого, Бевилл держался дружески; дружеских чувств он не испытывал, но хотел быть со всеми в хороших отношениях - это было одним из его жизненных принципов, хотя в действительности он думал только о том, как бы поскорее сбежать в свой клуб. А Лафкин, который выбился в люди лишь благодаря стипендии и уже в семнадцать лет поступил на работу в фирму, ставшую потом его собственностью, испытывал к политическим деятелям типа Бевилла нечто среднее между завистью и презрением, но, будучи сам человеком удачливым, он и к удачам других относился с уважением.

И хотя он поставил Бевилла в неловкое положение, как это удавалось ему в отношении большинства людей, сам он никакой неловкости не испытывал. Он пришел с определенной целью и неуклонно двигался к ней.

- Еще одно дело, господин министр, - сказал он.

- Что такое, мой дорогой?

- Вы не очень спешите посвятить нас в свои планы.

- Никогда не нужно ломиться в открытую дверь. В самом начале войны я распахал и засеял этот участок и теперь не теряю надежды, что несколько семян дадут свои всходы.

Петушиный хохолок на голове старика встал дыбом. Лафкин взглянул на Бевилла и сказал:

- Рад это слышать, господин министр. - И продолжал, вкладывая в свои слова удивительную волю и настойчивость: - Мне не полагается знать, что вы делаете в Барфорде. Я ничего не знаю и до поры до времени не хочу знать. Но вот что я хорошо знаю: если вы хотите добиться результатов и использовать полученные данные еще в этой войне, то должны привлечь к работе и нас, как только убедитесь, что на их основе можно начать производство. Вашим людям не под силу развернуть химическое машиностроение в таких масштабах. Мы же сможем это сделать. Мы бы давно прогорели, если бы не могли.

- Что ж, над этим стоит подумать, - сказал Бевилл, стараясь выиграть время, и в его честных голубых глазах заиграла улыбка.

В действительности же старик был встревожен, почти испуган. Лафкин говорил так, будто знал больше, чем ему полагалось. Все считали, что секрет Барфорда - так называлось предприятие, где девять месяцев назад начались первые опыты по расщеплению атомного ядра - мог быть известен лишь работающим там ученым да небольшой горстке людей - нескольким министрам, государственным чиновникам и физикам-теоретикам - их и пятидесяти человек не наберется. Для Бевилла, осторожнейшего из осторожных, было настоящим ударом, что какой-то, пусть самый смутный, слух дошел до Лафкина. Бевилл никогда не мог понять, что такой всесильный промышленник, как Лафкин, сам по себе представляет нечто вроде информационно-разведывательного центра; ему и в голову не приходило, что Лафкин среди других талантов был наделен редкостной способностью схватывать на лету малейшие намеки и слухи, носящиеся в воздухе. Лафкин не умел распознавать чувства и настроения других, но зато никто не мог сравниться с ним в удивительной восприимчивости к первым проблескам новой идеи.

В то утро Бевилл твердо решил выиграть время, скрываясь за дымовой завесой из банальностей, разыгрывая из себя любезного простоватого старичка. Если даже в Барфорде дело пойдет на лад, если даже придется подключить крупные фирмы, стоит ли привлекать Лафкина? Пока он не решался доверить ему или кому-нибудь другому из числа непосвященных хоть одну мысль о Барфорде.

- Цыплят по осени считают, мой дорогой, - сказал он с видом наивного младенца. - И, поверьте мне, если мы не посвящаем в наши безобидные занятия коллег промышленников и пока не хотим никаких разговоров на эту тему (так Бевилл давал понять промышленному магнату, что надо держать язык за зубами), - то только потому, что, ручаюсь вам, все это не более как воздушные замки.

- В таком случае, - заметил Лафкин, - вы совершаете ошибку, если ведете работу, в успех которой сами же не верите.

- Дело не в этом. Мы слишком вас ценим, чтобы позволить вам попусту тратить время...

- Вам не кажется, что мы сами в состоянии судить, пустая ли это трата времени?

- Ваша фирма, - сказал министр, - уже и без того загружена нашими заказами.

- Это не основание, - возразил Лафкин с напускной горячностью, - для того чтобы отстранить нас от дела, может быть, самого крупного из всех, когда-либо-порученных вам.

Люди энергичные, даже такие напористые, как Лафкин, не производили впечатления на Бевилла, он, пожалуй, становился только чуть-чуть более колючим. Но теперь он начал понимать - и это было моим единственным утешением в то утро, - что от Лафкина отделаться не так-то просто и против него вряд ли удастся устоять. Отлично разбираясь в резонности тех или иных требований, Бевилл знал, что, обратись он, минуя Лафкина, к другим фирмам, неприятностей не миновать, и, быть может, таких, каких любой благоразумный политический деятель постарался бы избежать.

Он понимал, что Лафкин ради достижения цели не остановится ни перед чем. И не только потому, что, при успешном завершении работ в Барфорде, пусть не через год и не во время войны, а лет эдак через двадцать, такие фирмы, как фирма Лафкина, получат миллионные прибыли. Не только потому хотя Лафкин наверняка уже все подсчитал в надежде выхватить кусок пожирнее. Он будет добиваться своего еще и потому, что твердо убежден: он именно тот человек, который должен осуществить это дело. Не позволяла ему колебаться и личная заинтересованность, ничто не было ему помехой. Напротив, в этой личной заинтересованности, подкрепленной сознанием собственного всемогущества, Лафкин черпал безусловное моральное оправдание.

С самого начала и до конца разговора с министром, несмотря на все увертки, лесть и недоверие старика, моральная инициатива, несомненно, была в руках Лафкина.

18. СЛАДОСТЬ ЖИЗНИ

Отблеск пламени камина на потолке становился все ярче; тени дрожали и, расползаясь, розовели; чуть слышно потрескивали падавшие угольки, пятно света на потолке трепетало, блекло и снова рдело. В моей памяти почему-то всплыли давно забытое время школьных каникул или дни болезни в детстве. Я лежал, глядел в потолок и испытывал такую безмятежность, что она сама по себе была радостью, а не следствием радости. На плече у меня покоилась голова Маргарет; ее взгляд был тоже устремлен вверх.