Чарльз Сноу - Возвращения домой

- Вы уверены, что никогда не встречали этого человека? - спрашивал Бевилл.

- Уверен.

- А у меня создалось впечатление, если я не путаю, что именно он намекнул мне или сказал Роузу, что вы вполне подходящий человек для разговора с ним. Из этого я делаю вывод, что вы сумеете охладить пыл этих ретивых людей.

Автобус тронулся, и Бевилл прильнул к стеклу, стараясь разглядеть часы на Черинг-кросс.

- Полагаю, мне не нужно просить вас, - сказал он бодро, - не посвящать их в то, что им незачем знать.

36. НАСТОЛЬНАЯ ЛАМПА ОСВЕЩАЕТ МИРНУЮ КОМНАТУ

Услышав, что мне предстоит объясниться с Дэвидсоном, Джордж Пассант пришел в неистовство.

- Если бы кому-нибудь из моих родственников, - кричал он, - не понравилось что-нибудь в деле Собриджа или в каком-нибудь другом чертовом деле, неужели вы думаете, этот старый дурак Бевилл послал бы объясняться с ними крупного государственного чиновника? Нет, в Англии существуют разные правила: одни - для людей моего происхождения и другие - для выходцев из этого проклятого Блумсбери.

Давно уже не приходилось мне наблюдать у Джорджа такой вспышки недовольства социальным, неравенством, какие он нередко позволял себе в молодости.

- Вы, конечно, - продолжал он, - не намерены намекнуть этому человеку, что у него нет никаких прав на особое к нему отношение?

- Нет, - ответил я.

- А ведь по-настоящему вы должны ответить этим людям, - снова закричал Джордж, - коли уж они требуют для себя особой милости, то, что ответил лорду Честерфилду доктор Джонсон!

Я не мог толком понять, чем же все-таки Джордж недоволен.

"Проклятое Блумсбери"; упоминая о Блумсбери, Джордж всякий раз наделял его весьма непристойными эпитетами. Политические симпатии Джорджа все еще принадлежали Восточной Англии, где на фермах трудилась его многочисленная родня; подобно большинству убежденных радикалов, он не доверял своим единомышленникам из аристократии, чувствуя, что они менее тверды, чем реакционеры типа старого Бевилла.

Поостыв немного, он сказал с каким-то застенчивым дружелюбием:

- Одному я во всяком случае рад: хорошо, что это не произошло тогда, когда вы еще думали о Маргарет. Ваше положение было бы несколько затруднительным. - И добавил с удовлетворением: - Но с этим, слава богу, покончено навсегда.

Через два дня ко мне в отдел, не дожидаясь, пока о нем доложат, вошел, склонив голову, Дэвидсон. Он ни на кого не смотрел - ни на меня, ни на Веру Аллен; он был так смущен, что не отрывал глаз от пола и даже забыл представиться.

Когда он уселся в кресло, мне было видно не его лицо, а лишь седые волосы, прядь которых падала ему на лоб. На нем был старый коричневый костюм, а рукава рубашки так длинны, что наполовину прикрывали кисти рук, зато сама рубашка, как я успел заметить, была сшита из отличного шелка. Без всякого предисловия он застенчиво, но в то же время резко спросил:

- Вы, кажется, были адвокатом?

- Да.

- Хорошим?

- Мне никогда не удалось бы стать первоклассным, - ответил я.

- Почему?

Несмотря на его неуклюжесть, он был из тех людей, кому не хочется отвечать общими фразами.

- Карьера такого рода, - пояснил я, - требует тебя целиком, без остатка, а я на это никогда не был способен.

Он кивнул и на секунду поднял глаза. Прежде всего меня удивило, как молодо он выглядит. В то время ему было около шестидесяти пяти, но его загорелое лицо почти не было тронуто морщинами, только шея стала шершавой, как у всех стареющих мужчин. А потом я заметил, что он удивительно красив. Обе дочери унаследовали от него правильные черты, но в лице Дэвидсона, тонком и скульптурно-четком, была та идеальная красота, которой не было у них. Его глаза, совсем не похожие на прозрачные и светлые глаза Маргарет, горели огнем; они были блестящие, темно-карие, светонепроницаемые, как у птицы.

Когда он взглянул на меня, его губы тронула легкая усмешка.

- Что ж, это, пожалуй, достойное объяснение, - заметил он и продолжал, снова уставившись себе в колени: - Говорят, вы знаете дело Собриджа; это правда?

- Да.

- Вы действительно знаете дело или только видели документы?

- Я присутствовал, когда Собридж впервые был назначен... - попытался было я объяснить, но Дэвидсон снова чуть заметно усмехнулся.

- Это звучит убедительно. Теперь мне понятно, отчего вы заслужили репутацию человека, умеющего подбирать кадры. Расскажите мне все по порядку, так, пожалуй, будет проще всего.

И я рассказал ему все сначала; как Собридж впервые появился в Барфорде после трехлетнего пребывания в научно-исследовательской лаборатории Оксфорда; как еще в 1944 году начали подозревать, что он передает сведения иностранному агенту; как год спустя эти подозрения усилились; рассказал о допросе, в котором принимал участие мой брат как научный руководитель Собриджа, о его признании, аресте и суде.

За все время, пока я говорил, Дэвидсон ни разу не пошевелился. Опустив голову, - я обращался к его седой шевелюре, - он сидел так неподвижно, будто не слышал меня, и не шелохнулся даже тогда, когда я замолчал.

Наконец он сказал:

- Как комментатор, если Мейнарда Кейнса принять за сто, вы стоите около семидесяти пяти. Нет, имея в виду сложность материала, даю вам семьдесят девять. - Столь оригинально оценив мой рассказ, он продолжал: - Но все, что вы рассказали, меня ни в какой мере не удовлетворит, если я не получу ответа на три вопроса.

- Что это за вопросы?

- Во-первых, действительно ли этот молодой человек виновен? Меня интересует не теоретическая сторона дела, я хочу знать: совершал ли он поступки, в которых его обвиняют?

- У меня на этот счет нет никаких сомнений.

- Почему у вас нет сомнений? Он сознался, я знаю, но мне кажется, за последние десять лет нам довелось убедиться в одном: в определенных обстоятельствах почти любой признается в чем угодно.

- У меня не было никаких сомнений задолго до того, как он сознался.

- Вы располагали еще какими-нибудь доказательствами?

Он сурово взглянул на меня, и на лице его отразились тревога и подозрительность.

- Да.

- Какими?

- Данными разведки. Больше я не имею права вам сказать.

- Это звучит не очень убедительно.

- Послушайте, - начал я, запнулся на его фамилии и наконец произнес "мистер Дэвидсон", чувствуя себя неловко, как на первом званом обеде, когда не знаешь, какой вилкой пользоваться. И не потому, что он был старше меня, и не потому, что он человек либеральных принципов и неодобрительно относился ко мне; дело было в том, что я любил его дочь, и какое-то странное атавистическое чувство не позволяло мне, обращаясь к нему, бесцеремонно называть его просто по фамилии.

Справившись с собой, я объяснил ему, что большинство секретов разведки, конечно, чепуха, но есть и такие, которые необходимы, - например, методы получения информации; все правительства, пока вообще существуют правительства, вынуждены хранить их в тайне, и здесь именно такой случай.