Владислав Вишневский - Кирза и лира

С тем же внешним эффектом, делаю еще два выстрела. Совсем окоченевший, встаю, показываю офицеру пустой магазин и пустой патронник. Следующий, тоже уже окоченевший стрелок, занимает моё нагретое от волнений место.

Так мы делаем еще один заход — уже на оценку.

Потом, получив по девять патронов, стреляем очередью — по три выстрела. Для этого в момент нажатия на спусковой крючок нужно про себя произнести цифру — «тридцать три». Очень просто так произнести — «тридцать три». С окончанием цифры отпустить крючок. Из ствола автомата вылетают заказанные три пули, как одна. Как пять копеек… Тики-тики… Точняк… Интересное кино. А если сказать «тридцать четыре», сколько пуль вылетит? Но… Нет, я уже знаю, размышлять в армии нельзя, как и вопросы задавать… Это не поощряется, даже наоборот… Армия, армия, армия!..

Потом мы делаем еще один заход — на оценку. Отстрелявшись, совсем закоченевшие, сбившись в кучи, стоим, согнувшись, приплясываем от морозного ветерка — ждём. Командир роты, вышагивая перед строем, ёжась от ветра, подводит наши окоченевшие, то есть окончательные итоги стрельб.

— Очень неутешительно, даже можно сказать, плохо. Рота едва натягивает на тройку. Едва-едва. Две целых девяносто девять сотых. Рекорд. Такого у нас ещё не было. Плохо, бойцы, оч-чень плохо! Я такого не ожидал.

Да мы и сами не ожидали. Видим, что офицеры и все остальные командиры очень недовольны нашими результатами. И мы недовольны, вроде стреляли-то точно в десятку, как учили…(Я-то уж точно!) Как это? Может, ветер… Или стволы крив… вернее мушки сбиты?

Командиры, не торопясь, для личной, наверное, психологической разрядки, забивают остатками неизрасходованных патронов рожки магазинов и, взяв у ребят из первой шеренги несколько автоматов, играючи расстреливают остатки патронов, явно красуясь друг перед другом: кто стоя, кто с колена, кто одной рукой — на вытянутую. «Оттарахтели» все оставшиеся патроны по мишеням, сбегали к ним, за бумажками… покрутились там между собой, разглядывая дырки от пуль, и веселые вернулись. Веселые, — значит, у них всё «отлично». Даже не стали перед нами хвастать. А зачем? Все и так знают, что они отлично стреляют, да и холодно, чего там показывать… Отстрелявшись, командиры возвращают автоматы. Нам уже жалко тех, в первой шеренге, кому придется чистить эти закопчённые стволы и поршни возвратных механизмов. Там же нагара — мы знаем, слыхали — на двое суток упорной работы. Не повезло ребятам, не позавидуешь.

В наказание за плохую стрельбу обратно не едем, а бежим… за идущими впереди нас пустыми машинами. Минут через двадцать бега, если можно назвать это бегом, начинают нестерпимо полыхать огнем и болью замёрзшие пальцы ног. О-ох, как ноют!.. Ооо!.. Совсем знакомая боль… как в… Могоче. В Могоче?.. Да-да, в той, самой, Могоче! Там тоже пальцы ног полыхали болью, согреваясь. Люба!.. Люба! Моя Любушка!.. Как сердце к ней рвётся… просто ноет, болит. Кстати, хороший знак, когда болит… Если больно, значит еще не отморозил, значит, отогреваются пальцы ног… Отогреваются! О-то… гре-ва… ют-ся!.. ют-ся!.. ют-ся… ют… ют… ют… ся… ся… ся…

Бежим… Сопливые, замерзшие, тяжело кашляя, с трудом дыша. Бренчим оружием, фляжками, хлопающими лопатками, сумками с противогазами, заледеневшими сапогами, своими вконец замерзшими внутренностями. На ровном месте спотыкаемся. У меня болит печень, вытягивает — падла! — все силы, её совсем скрутило. Я задыхаюсь.

Рота уже не бежит, опустив руки и плечи имитирует бег. Вскоре нам разрешают сесть в машины. Наконец-то. Ух-х, ху-х, ху-х!.. Шумно дышим, сидя в кузове, взмокшие от пробежки, успокаиваем дыхание, трём закаменевшие щеки, непрерывно кашляем. В машине под тентом просто тепло, жарко даже, почти Каракумы. Да и ехать ведь — не бежать, правда? Отдыхаем: ф-фу! Сердце продолжает бешено биться, как загнанное — бу-бу-бу, бу-бу-бу! Но печень уже вроде отпускает. Исследую свое состояние. Пальцы ног огнём горят, то ли согрелись, то ли стерлись — ладно, это потом; изжога на месте — хоть и затухает боль, но она есть; хочется есть, пить, но больше — спать. Волнение пережитого вытесняется усталостью, привычно и плавно затягивающей в сонливость. Говорить не о чем, да и не хочется — отстрелялись-то плохо… Знаем, впереди нас ждёт наказание. Но это впереди… Там… В буду… щем… Пока же, начинаем дремать… дре… мать… ать… а…

В машине, да в тепле, да в дальней дороге, всегда хорошо дремлется. Прижавшись друг к другу, замираем. Вместе с нами дремлет и наша тревога. С грустью понимаем, отстрелялись плохо, значит, будут гонять. А ночью или днем?.. Лучше бы днем. А когда? Сегодня или завтра?.. Успеем ли согреться и всё просушить? Интересно, а какой сегодня день? И сам себе со злостью отвечаю: да какая, на хрен, разница. А какое сегодня число? Да на х… оно, число… Без разницы. Письма придут еще дня через три — четыре. Письма!.. Вот письма — это хорошо. Письма — это здорово. Хорошая тема, приятная. Письма мы ждем с большим нетерпением, они душу согревают. Мы — каждый! — получаем по семь-десять писем минимум. Есть ребята, которые получают и по пятнадцать, и по двадцать. В основном все письма, конечно, от девчонок. Такие жутко любовные письма приходят, закачаешься. После таких писем душа и «физика» домой, на гражданку, рвётся, просто разрывается…

Письма в роту приносят все сразу, мешками. В один и тот же день недели, во вторник. Все письма плохо заклеенные, есть вообще открытые. Ага, понятно, это к нам Ягодка заглянул, ручками, глазками в «трусах» пошарил… или кто там?

Едва появившись, приятные мысли о письмах из дома мгновенно гаснут, как чайная ложечка мёда в железнодорожной цистерне с дёгтем от результатов наших первых стрельб… Настроение совсем портится. Хорошо понимаю — гонять нас будут… Гонять… нас… будут… И это плохо… Беспокоит сознание тревожная мысль — командир обещал. Если обещал, значит…

Эх! Вздыхаю… Как и многие вздыхают, слышу.

Тут же, от шеи, глубоко в мозг, неожиданно пробила вдруг сильная сковывающая боль. Ох, ты, гад, фурункул проснулся! — дал о себе знать. На стрельбище примёрз, наверное, гадёныш, а тут отогрелся и начал припекать. Опять я его нечаянно зацепил воротником шинели. Шинель такая жёсткая, — подбородком шаркнешь нечаянно по воротнику, ощущение такое, как по наждачке лицом проехал, аж, слезу прошибает. А тут, фурункул! Я и забыл о нем. Тоже, видать, гад, согрелся. Приедем, надо будет сразу сбегать на перевязку в санчасть, пусть посмотрят. Может, пора его выдавить? Самому!.. Нет, в санчасти сказали, чтобы ни в коем случае сам ничего не делал. Может произойти заражение или что-то еще там плохое, не помню. Но резать — это вообще ужасно, это же очень больно… Я, например, не выдержу. К этой болячке вообще притронуться невозможно, чуть задел — в глазах темнеет, не то что резать. От одной этой мысли мне уже становится плохо. Может он, гаденыш, сам как-нибудь выскочит. У ребят такое было, я видел.