Владислав Вишневский - Кирза и лира

От осознания — чьи мы, в нас вливался очень положительный заряд энергии! Очень! Очень! Даже гордость высыпала на лицах за нашего начальника… Ооо!..

Аналогичную учебу-установку, теперь уже с обратным — минусовым! — знаком, мы получали вечером, перед строем, в роте от старшего лейтенанта Коноёб… эээ… Коноводова, то есть: — «Чтоб знали, «па-аешь», кто у вас тут отец, батя, бля!» — оглушительно горлопанил ротный на полном серьезе.

Если прислушаться, что мы не всегда делали — зачем голову загружать! — отличий в речевой партитуре было мало. Разве что у ротного времени и слушателей было гораздо больше, и исполнительская колоратура пошире, да и подлинней. Использовались все мыслимые в партитурах нюансы, от двух «меццо-пиано», до трех «форте», включая фальцет. Причем, что конгениально, перепад, порой, с разницей в секунду… Хоть и старшим лейтенантом всего лишь был, «па-аешь».

Таким вот образом, между молотом и наковальней, и выковывался наш молодой характер, текла наша… служба. Конечно служба, она, родная. Которая, мы помним, почётная.

У всех строевых командиров в полку, к нам — музыкантам, писарям, и разным «Айвазовским, па-аешь», спортсменам и свиноводам, проявлялась сильная, воинственная, с дисциплинарным уклоном, стойкая аллергия. Громогласно гоняя нас, музыкантов, и унизительно наказывая разными работами, командиры, тем самым, как бы укрепляли дисциплину в своей роте. Попутно укрепляя среди основной массы пацанов-солдат, свой (дешёвый, как я понимаю) начальственный авторитет, а по сути, воспитывали в роте заискивающихся злых, равнодушных шестёрок и истинных «сачков». Вечером, уходя из роты, домой, командиры, где гласно, где негласно, делегируют, обычно старослужащим либо другим хулиганистым «авторитетам», свои властные полномочия. За это, всегда снисходительно, почти панибратски, к ним относятся. А как же, своих собак надо хорошо кормить, — кусать хозяина не будут. Это и коню понятно, в смысле Коновалову.

А методов и реальных способов управления старослужащими у ротного — вагон и маленькая тележка.

Ну, например:

— возможны еженедельные увольнения (Один из сильнейших рычагов управления);

— можно реже ставить в наряд или вообще не ставить, а если и ставить, то туда, где служба — не бей лежачего. Как бы, все в наряде и все пашут — и ты тоже в наряде! — но как раз ты — наоборот, совсем не пашешь, а «с колокольни х… машешь, разгоняешь облака»;

— возможны разные послабления в форме одежды, — в распорядке дня…

Да много, очень много у ротного способов поймать на крючок любого солдата от старика до молодого. Но самый главный рычаг в руках ротного — заветный дембель в первой группе или даже раньше. О-о! Дембель!!

Тут уже слов вообще не нужно, тут из солдат можно веревки вить… «Не беспокойтесь, та-ащ стар-шлант, всё сделаем, все будет в порядке. Отдыхайте. Будет в роте порядок, будет…»

Старики, желая показаться ротному, в благодарность за «доверие», ночью гоняют «салаг»: подъем-отбой, подъем-отбой, например… (ну, а когда же еще их гонять-то?), а все они вместе: и командиры, и старики, и салаги, уже открыто, отвязываются на «молодых» — тех, бедняг, почти год, воспитывают и днем и ночью… так смену достойную себе воспитывают. А как иначе? Совершенно простая логика и годами отработанная, стадная система управления подневольными людьми, чего уж проще. Такая же простая и задача: вышибить у «молодого» чувство собственного достоинства, отключить «на х… разные там…» мыслительные центры и прочие навыки, переориентировать центры сопротивления, возможно быстрым способом добиться послушного и безропотного подчинения… конечно, на патриотической основе. Только на патриотической! На ней, родной, ни как иначе. Без патетической базы он не наш солдат, он «всехный» солдат, не советский, значит, чужой. А нам это надо?.. Нет, конечно, не надо! «А ну-ка, тогда, молодой, тридцать секунд… подъём!..»

Вольно или невольно, таким вот образом наше уважение к службе замешивается на униженности, доминанте физической силы, силе власти и затаенной ответной глухой злобе. Но тут, как говорится, что посеешь, то и, сами понимаете что.

Понимать и принимать это, было невероятно трудно, особенно в начале службы. Самое трудное — это моральный фактор проблемы: выдержать, выстоять, не сломаться. Так часто, очень часто становилось обидно, больно за себя, невыносимо тоскливо в этой своей горькой безысходности, что хотелось превратиться в бесчувственного истукана, робота, и ничего не видя, не слыша, и не чувствуя, только механически бы, думалось, дотянуть бы на хрен, этот почетный срок службы до конца, не натворить бы чего дурного и не свихнуться. Молодой мужской организм, как известно, физически мужает быстрее, а вот дух, душонка, часто не выдерживает в руках «опытного» командира или ему подобных — ломается.

Но хватит о грустном. Хватит!..

Я расскажу об отдушинах.

Об от-души-на-х… на-х… ах… х-х!

Почему наш штатный полковой оркестр состоял не из одних только сверхсрочников, не знаю, То ли ставки были маленькими, то ли вовсе на них денег не хватило, то ли именно так это и задумывалось, чтоб было кому пол, например, в оркестровке мыть, да на телефонные звонки внутренней связи отвечать, но несколько должностей в оркестре было заполнены нами — срочниками. В оркестре нас таковых было несколько человек.

Один — валторнист — Валька Филиппов призван был из Чувашии, первогодок. Круглолицый улыбчивый парень с круглыми оттопыренными ушами, полными губами, хитренькими глазками, прячущимися под сонным выражением лица, ершистой, коротко стриженой головой. Валька что-либо говорит редко, всё остальное время или «раздувается», или учит партии. А оторвав от мундштука вытянутые вперед напухшие и свернутые еще в трубочку губы, говорит обычно быстро, скороговористо, часто даже непонятно — что и на каком языке. Как сам себе. Чуваш он, потому что, и говор у них такой. Сам он не высокий, сбитый весь, с тонкой талией, и мешком сидящих штанах-галифе. Это если говорит про внешний вид. А так, в общем, старательный… нормальный парень. Нормальный. Хотя сам он о себе говорит, что от звуков своей валторны в бошке своей замечает какие-то странные закидоны, опасные для общества. «Вот, щас… щас, смотри, Пашка… Не заметно?» — спрашивает меня. — «Нет, вроде, — отвечаю. — А что?» А он, обреченно так: «А я вот, вижу». Для духачей-валторнистов, мол, это вполне естественно. Да! Очень сильная нагрузка на мозг к вечеру концентрируется. Он, мол, за себя и не в ответе потому, заметьте, к вечеру. Такие вот, странные пироги с ним, с Валькой Филипповым. А я, например, не верю. Косит, наверное, или это защитная маска такая, на случай казарменного выживания, не поймешь. Хотя, если посмотреть, ничего удивительного: полтора-два часа посидишь с ним рядом в оркестровке, когда он «раздувается» — запросто можно «съехать». Его длинные монотонные «тянучки», на разной высоте и силе звука, через пару часов ступорят кого угодно. В это можно поверить. Тут, главное, не вслушиваться в эти звуки, не подпадать под частотные воздействия, — я где-то читал об этом. Главное, не попасть в разрушительный резонансный режим звука, это опасно. Поэтому, на репетициях мы слушаем только себя, свои инструменты, а кайфуем только от общей, совместной музыки. Отметьте — совместной музыки, то есть совместимой для слуха и для жизни, не как у Вальки. Тут можно кайфовать, тут гармония, тут… Он из Чебоксар. Кстати, он же ритм-гитара в нашем ансамбле песни и пляски. Да, чуть не упустил: еще и в хоре он поёт, если где не играет. Вундеркинд он. Я серьезно. Да у нас все такие. Увидите.