Владислав Ляхницкий - Золотая пучина

— Эй, уснул, што ли? — кричал Симеон. — Ишь, огрехов наделал.

Ванюшка направил плуг, старался вести его ровно и не думать о Ксюше, но снова видел её. В полушубке, в беличьей шапке, неслышно скользящей на лыжах между заснеженных пихт. На щеках зарёй разлился румянец. За плечами отцовская шомпольная винтовка — сибирка. С каждым шагом крепло у Ванюшки решение жениться.

В Рогачёве считается зазорным говорить о женитьбе словами. Для этого существует особый язык.

Вернувшись вечером с пашни, усталый, голодный, Ванюшка не пошёл ужинать. Он сел посреди двора на телегу. Это было его первое слово.

Дождавшись, когда мать вышла за чем-то во двор, схватил дугу, поставил её на ребро и навалился на неё всем телом. Дуга, затрещала. Это было второе слово.

— Не балуй. Дуга-то новая, — закричала Матрёна. И когда Ванюшка отбросил дугу, сказала с усмешкой — Мало силушки накопил, сынок. Не смог дугу-то поломать.

И понял Ванюшка — отказ.

Вместе с матерью вошел в избу и, навалившись плечом, отломил кусок от угла глинобитной печи. Кусок небольшой, в два кулака, но третье «слово» звучало уже как угроза. Дальше должны быть или полная покорность Ванюшки или поломанная труба. Трубу чинить Симеону, и он забеспокоился. Буркнул:

— Надо женить, мать, Ванюшку. Новый надел на покос получим. Иначе подохнем с Безымянкой.

В таежном краю чуть не в каждом селе свой порядок наделов: как сход порешит. В одних наделяют хозяйство, а сколько в семье человек — твоё дело; в других дым. Одна труба на крыше — один пай. Две трубы — два пая: хозяйство сильное, ему и земли побольше. В третьем — на душу, без разделения: хоть сосунок, хоть старик беззубый.

В Рогачёве издавно повелось, что надел выделяли только на женатых: холостой парень ещё не мужик, его и отец прокормит, а девка выскочит замуж…

— Женить надо, — угрюмо повторил Симеон, чвакая серой.

Теперь Ванюшка мог говорить.

— Раз надо женить, так жените… Я вроде согласный…

Матрёна, штопавшая рубаху Ванюшки, сердито перекусила нитку зубами.

— Ишь ты, согласчик какой нашелся. Надо будет женить, тебя не спросим. Чичас недосуг выбирать, покос на носу.

— Як тому, мать… Невесту можно не выбирать.

— Неужто любую возьмешь? Смотри, как приспичило. Иди, перемечи с Сёмшей стог прошлогоднего сена. Авось полегчает.

Шутка — редкий гость в доме Устина. Грубоватые слова матери ободрили Ванюшку. Пригладив волосы и одернув рубаху, он бухнул перед ней на колени.

— Посватай за меня Ксюшу…

Матрёна от удивления раскинула руки, и рубаха скатилась на пол, белым подвенечным рукотером расстелилась у Ванюшкиных ног.

— Ты, никак, очумел, паря? Смеешься аль за-правду?

— Правда, мать.

— Никак в самом деле спятил! Выбрось из головы эту дурь. — Матрёна поджала губы, и в серых, почти бесцветных её глазах сверкнул неподдельный искренний гнев.

— Бей, режь — только посватай, — стонал Ванюшка. — Ночи не сплю, всё о ней думаю. Днем только её одну вижу. Мать!

Заныло материнское сердце. Но только мгновенье длилась Матрёнина слабость. Женитьба — дело не шуточное, и выбирать жену надо умом, а не сердцем. Надо, чтоб была сильная, работящая, хозяйка хорошая. Ласковая с мужем, со свекровью. Тут, вроде, Ксюша всем взяла. Но жена должна принести в дом приданое, приумножить хозяйство, а у Ксюши… Только отцовское ружье да красный кушак с охотничьм ножом. Нет, не пара она Ванюшке, не пара. Жена бесприданница — позор для семьи. Значит, или у жениха тайный изъян, или грех его покрывают.

Матрёна обхватила широкими, заскорузлыми от работы ладонями Ванюшкину голову, зашептала:

— Не надо, Ваньша, не надо. Выкинь Ксюху из головы. Жена по любви — счастливые ночи, несчастные дни.

— Не могу выбросить, мать. Сватай.

— Чернявые — добрые только в девках, а замужем — ведьмы.

— Мне всё одно.

— У неё за душой ни гроша.

— Зато руки работящие.

— Она не девка, — ещё тише зашептала Матрёна. — Она мужик. Какая девка белковать пойдёт аль на косачиные тока. А эта — што с ружьем, што с топором.

— Она сильная, мать. Она…

Ванюшка и любил Ксюшу за то, что она сильнее его.

— Помнишь, как она за Михеем ходила, когда его жеребец зашиб. Все суседи глумились — девка мужика обхаживать стала. Неспроста это. Ещё бы ворота дёгтем не намазали.

Дернулся Ванюшка, словно его огрели бичом, опустил голову, зашептал:

— Любого бы Ксюша выходила. Любого, мать! Сватай!

— Нет, Ваньша, не бывать этому! — Матрёна встала. Высокая, сильная, властная. Заправила прядь под белый платок, повторила, как отчеканила — Этому никогда не бывать.

Забыла Матрёна за житейскими заботами, как сама любила. Забыла, в чём видела, в чём искала она своё счастье. Может быть, с годами опытней стала, умнее? Или, может, счастье своё и чужое, пусть даже сына, ищут по-разному? В — разных местах?

Идёт Устин один по тайге.

— Золото несёшь? — вдруг слышатся голоса. И выходят на тропу бородатые мужики. Глаза, как уголья. Рубахи в шматках бурой глины.

— Золото несёшь? Ха-ха, поделись.

— Чего?

— Золото, говорю.

— Какое там золото у бедного крестьянина? Нет у меня золота, добрые люди. Богом клянусь.

— Богом? А ну, Филимон, пошарь у него за пазухой.

И Филимон — в плечах косая сажень, зубищи точно у лошади — расстёгивает ворот Устиновой рубахи и тащит из-за пазухи заветный узелок.

— Так-то нет у тебя золота? А ну, Филимон…

И Филимон — глаза зелёные как у кошки, ручищи мохнатые, словно в шубёнках — вытаскивает из-за голенища нож.

— А… а… а…

— Сватушка, родненький, што такое с тобой? Сватушка, — пугалась разбуженная Аграфена. — Может, испить подать?

Устин мычал, хватался рукой за грудь. Тут узелок. «Слава те господи. Цел».

— Устин Силантьевич, — слышится в темноте.

— Кто меня кличет?

Устин озирается. Никто никогда не величал его Устином Силантьевичем. Приятно слышать такое.

— Устин Силантьевич, что прикажете за золото ваше?

— Прикажете? Гм… Мне бы того… хомут, — говорит, а сам пугается своей смелости. За этот махонький кусочек и вдруг хомут.

— Отложите хомут Устину Силантьевичу. И самый наипервейший, наборный, — распоряжается купец в синей суконной поддёвке. По животу протянута золотая цепь. На широком лице угодливая улыбка. — ещё чего прикажете, Устин Силантьевич?

— Может, уздечку? А ежели плуг…

Съезжая изба. Голые стены. Длинная лавка, а на лавке Устин. Руки и ноги привязаны. Рубаха завёрнута на голову.

— Где взял фальшивое золото?

— Нашёл я. Нашёл. Вот перед богом.

— Перед богом? А ну-ка всыпь ему сотню горячих…

Свистит в воздухе розга, и острая боль пронизывает тело Устина.

— А-а-а…

— Егор, проснись ты, — будит мужа испуганная Аграфена. — Сватушка занеможил, кажись.