Владислав Ляхницкий - Золотая пучина

— Перестань, — оборвал Вавила. — Выбрался и хорошо. Давай потащу на-гора, — и уже укладывая в тачку, спросил — А Ксюше сказать, что ты её одну звал?

— Что ты! Ни в жисть.

Грохот заглушил слова Михея. Вавила почувствовал удар в голову, и ему показалось, что он летит в глубокую чёрную пропасть, на дне. которой блестит яркий огонь…

Первое, что увидел Вавила, когда очнулся, было синее небо и солнце. Оно било прямо в глаза и слепило. Потом солнце заслонила голова Аграфены, и Вавила почувствовал на лбу её руки. И вспомнил забой, радостный крик Михея: «Неужто снова солнце увижу!..» Тихо спросил:

— Где Михей?

Опустила голову Аграфена. Отвернулась, пряча глаза.

Вавила рывком сел. Сначала перед глазами все поплыло, потом он разглядел группу людей. Они стояли без шапок с поникшими головами, у их ног лежало прикрытое солдатской шинелью тело. С одной стороны из-под шинели торчали рваные Михеевы бродни, а с другой — золотистый Михеев чуб. Вавила снова упал на спину. Ему хотелось кричать от горя, но челюсти свела судорога.

Только сейчас Вавила почувствовал, как дорог ему этот чубатый весельчак, с которым они вместе работали, вместе жили, спали под одной шинелью.

Словно сквозь сон услышал он голос Аграфены:

— Господи! Счнулся ведь. Про Михея спросил, сердешный, и снова впал в беспамятство.

Вавила хотел возразить ей, хотел крикнуть, но губы не разжимались, и только хрип вырывался.

— Господи! Ну за что же так, — глотая слезы, причитала Аграфена. — Михея прибрал. Господи, хоть Вавилу оставь.

— Перестань, Аграфена, — прикрикнул Иван Иванович. — Без твоих причитаний тошно. Товарищи, помогите отнести Вавилу в избу. В мою комнату понесем. И Михея в контору. Он погиб, как солдат.

— Как солдат, — повторял Вавила про себя. — Что-то он не успел мне сказать? Да! Он нашёл тех, кто писал прокламации. Обещал рассказать после смены.

Мысли туманились и рвались.

Второй раз Вавила очнулся ночью. Тело как перемолото. В висках стучало, казалось, под подушкой мчался тяжелый железнодорожный состав.

Кто-то держал его руку и медленно гладил её. «Лушка?» — Вавила попытался приоткрыть глаза. Не удалось. А Лушку очень хотелось увидеть. «Многое надо сказать. Сейчас бы самое время. Вдруг умру…» — и все же не было сил поднять веки.

У стола плакала Ксюша. Лушка сидела без слез, сгорбившись, сжавшись в комочек на табуретке рядом с топчаном. Не видела Лушка ничего вокруг. Только Вавилу. Гладила его руку, бессильную, как неживую, и шептала, но так, что не слышал никто:

— Ты не умрешь. Бежала, не чаяла увидеть живым, а теперь не умрешь. Вот я. Рядом. При мне не умрешь. Скоро фельдшер приедет из Притаежного… — Поправила мокрую тряпку на лбу. — Ну открой глаза. Посмотри. Землянка наша стоит без крыши. Достроить надо…

С Вавилой уходило все. Сама жизнь уходила. Казалось, не станет его — завтрашний день не наступит.

У крыльца скрипнул снег. Послышалось ржание лошади. Лушка опрометью выбежала на крыльцо и тотчас вернулась.

— Нет, не Тришка, не фельдшер…

Аграфена спросила:

— А Тришка причем? За фельдшером поехал Егор, — и поняла: Лушка наняла Тришку, отправила в Притаежное. Все деньги, что заработала за год у Кузьмы, отдала за подводу. «Ишь ты какая», — подумала Аграфена. И когда Лушка села на прежнее место, пристроилась рядом. Тихо погладила её голову.

Вавила лежал, как и прежде, закрыв глаза. Слышал приглушенные голоса в соседней комнате: Федора, дяди Журы, Тараса. Потом хлопнула дверь. Где-то рядом голос Ивана Ивановича:

— Ну как, Аграфена?

— Лежит. Господи, царица небесная, все-то без памяти.

«Неправда»— подумал Вавила, а сказать не мог.

— Перестань, Ксюша, плакать. Слезами теперь не поможешь. А Устин даже в хорошей крепи отказал, — и вышел в соседнюю комнату. — Товарищи, приезжал Симеон…

— Чего ж ты его сюда не позвал? Я б, мать его…

— Тише, не ругайся у гроба. Так вот, товарищи, Устин все наши требования отверг начисто и приказал Симеону рассчитать меня, Вавилу, Егора, Федора и… Михея.

Вавила услышал гул голосов и понял: в соседней комнате много народу. Слышались выкрики:

— Михея больше не рассчитаешь.

— И вас рассчитать не дадим!

— Бастовать!

— Бастовать! Кто супротив?

Тишина.

— Ребята, значит все бастовать порешили? — Это спрашивал Федор. — Ребята! Возле гроба клянемся. ещё раз хочу упредить, ежели есть супротив кто, сказывай.

А давно ли он говорил: «Супротив хозяина восставать грех, все одно, что супротив господа бога».

Тишина.

И среди тишины Вавила услышал отчетливый голос Михея: «Кажись, я нашёл того писателя. Помнишь, што на доске против войны писал? Отпирается вроде. Но он это. Он. Вечор вас сведу».

На другой день вечером Сысой сидел в тесной избушке на Сысоевском отводе. Два топчана. Стол. Железная печурка в углу. На столе план разведки Сысоевского горного отвода.

— Так что ж такое у нас получается? — допытывался Сысой у своего управляющего.

— Сам не пойму, Сысой Лантелеймоныч, чего у нас получилось. У Устина Рогачёва на Богомдарованном золото сыплет, как пшеничка из куля в закром. На соседнем, Аркадьевском прииске господина Ваницкогр, в шурфах, слышно, такое золото, какое даже не снилось. А у нас хотя бы бусинка попалась. Задавил чёрный шлих — и все тебе тут.

— Ни одной золотинки? Неужто бросать?

— Бросать, Сысой Пантелеймоныч, надо. Чего деньги в землю закапывать.

— Эх! Сколь я дум на этот прииск имел.

Скрипнула дверь. Сквозь, клубы морозного пара увидел беличью шапку и ствол шомпольной сибирки.

— Ксюша? — вскочил навстречу. — Проходи. Садись. Чаю хочешь?

— Можно… Мне бы с вами… — зарумянилась. — С глазу на глаз…

— Ты походи по тайге, голубчик. К рабочим нашим зайди, — выпроводил Сысой управляющего. Повернулся к Ксюше, хотел помочь расстегнуть полушубок. Но она отвела его руки. Поставила в угол ружье и спросила — Сысой Пантелеймоныч, вы тогда про мой прииск сказывали — не шутковали?

— Чистая правда! Ей-богу!

— Так я согласная. Берите себе половину, половину мне. Но только, Сысой Пантелеймоныч, уж очень прошу и хочу упредить… Половину прииска отдам на второй день посля моей свадьбы с Ванюшкой. Раньше не дам.

— А вдруг он передумал жениться? Я-то при чем?

— А тогда мне и прииск не нужен, — вспомнила наказы Арины. — Потом непременно, штоб на все было согласие Ванюшки. Без его согласия и я не согласная.

— Гм! Ванюшку, Ксюша, мудрено сюда привезти. Но уж для тебя разобьюсь, а привезу.

— Только, Сысой Пантелеймоныч, без согласия Ванюшки я прииск не отдам.

— Будет согласие. Будет. Но и ты поклянись.

— Клянусь, — встав на колени и крестясь на икону в углу, Ксюша говорила — Клянусь отдать Сысою Пантелеймонычу половину Богомдарованного прииска на второй день посля, нашей с Ваней свадьбы. И штоб было согласие Ванюшки… Все, Сысой Пантелеймоныч?