Натан Ингландер - О чем мы говорим, когда мы говорим об Анне Франк

— Моя мать… — говорит Марк. — Мать совсем сдала, отец стареет. А они каждый год к нам приезжают, на Суккот. Вы знаете, что?..

— Я знаю все праздники, — говорю я.

— Раньше они всегда летали к нам. На Суккот, и на Песах тоже, два раза в год. Но теперь им нельзя летать, и я хотел повидать их, пока все еще более-менее… Мы не были в Америке уже…

— Ох, — говорит Лорен. — Даже боюсь подсчитывать. Лет десять с гаком. Двенадцать. Двенадцать лет не были. Что ж делать, дети… Не вырвешься, пока хотя бы старшие не подрастут немножко… По-моему, сегодня… — и она тоже плюхается на диван, — по-моему, сегодня я первый раз нахожусь в доме, где дети не путаются под ногами. Надо же! Я серьезно говорю. Так странно! Даже голова кружится, — Лорен встает, неожиданно делает пируэт, как девчонка. — Уточняю: кружится от эйфории.

— Как тебе это удалось? — говорит Деб. — Десять детей! Расскажи, мне очень интересно.

Тут я спохватываюсь:

— Совсем забыл: я же предложил вам выпить.

— Да-да, выпить. Это и есть наш секрет, — говорит Лорен. — Вот что нас выручает.

Вот так мы оказались за кухонным столом: мы вчетвером вокруг одной бутылки водки. Я не из тех, кто пьет по воскресеньям засветло, но тут я рассудил: раз уж придется общаться с Марком, алкоголь явно не повредит. Деб тоже присоединилась к застолью, но, подозреваю, по другой причине. Похоже, они с Лорен решили слегка тряхнуть стариной. Вспомнить свою безбашенную юность — тот недолгий период, когда они вместе оттягивались в Нью-Йорке, две девчонки, совсем еще зеленые, существовавшие на границе двух миров. До чего же они обе рады, что увиделись вновь: на их лицах написано просто невероятное счастье. Но есть и примесь растерянности: эмоции зашкаливают, что с ними поделать?

Деб говорит, пригубив вторую рюмку:

— По нашим меркам, это настоящий загул. Серьезно, просто загул. Мы теперь стараемся воздерживаться от спиртного. Не хотим подавать Тревору дурной пример. У него сейчас такой возраст — время трансгрессивного поведения. Трев как раз заинтересовался всякими такими вещами.

— Я лично рад, что он хоть чем-то заинтересовался, — вставляю я.

Деб посылает мне воздушную пощечину.

— Я просто считаю: если в доме есть подросток, не стоит создавать впечатление, будто пьянка — это весело.

Лорен улыбается, поправляет свой парик:

— Ничего, наши дети уверены: все, что делают родители, никак не может быть веселым.

Остроумно. Я смеюсь. Честно говоря, Лорен мне все больше нравится.

— Все дело в возрастных ограничениях, — говорит Марк. — Американское пуританство чистой воды: нельзя пить до двадцати одного года и тэ-дэ и тэ-пэ. У нас в Израиле на этом не заостряют внимания, и дети… да они даже не замечают спиртного. Пьяных вообще почти не увидишь, разве что иностранные рабочие по пятницам.

— Иностранные рабочие и русские, — добавляет Лорен.

— Русские репатрианты, — подхватывает Марк, — это вообще отдельная тема. Видите ли, большинство из них даже не евреи.

— В каком смысле? — спрашиваю я.

— В смысле, что необходимо происхождение по материнской линии, — говорит Марк. — В смысле, что эфиопы, например, хотя бы принимают иудаизм.

Но Деб хочет увести разговор от политики, а если учесть, как мы разместились за нашим круглым столом (я — между гостями, Деб напротив), то моей жене пришлось бы встать на цыпочки, чтобы достать до моего локтя.

— Налей мне еще, — говорит она. И заговаривает о родителях Марка. — Как обстоят дела? — спрашивает она, глядя печально-печально. — Как там ваши родители — держатся?

Деб горячо интересуется родителями Марка. Они прошли через холокост. А Деб отличается нездоровой, иначе не скажешь, зацикленностью на мысли, что это поколение вот-вот нас покинет. Поймите меня правильно: я тоже об этом думаю. Я не бесчувственный. Но есть здоровый интерес, а есть патологический, а моя жена тратит на эти мысли кучу времени. Она может вдруг, с бухты-барахты, сказать нам с Тревором:

— А вы слышали, что каждый день умирает еще тысяча ветеранов Второй мировой?

— Что я могу сказать? — отвечает Марк. — Моя мать очень больна. Отец старается не вешать нос. Он у нас кремень.

— Охотно верю, — говорю я. Заглядываю в свою рюмку, делаю серьезное лицо, мудро качаю головой. — Они вообще просто чудо.

— Кто? — переспрашивает Марк. — Отцы?

Я поднимаю глаза: на меня все уставились.

— Выжившие в холокост, — говорю я, сознавая, что, кажется, ляпнул, не подумавши.

— Среди них всякие есть — хорошие и дрянные, — говорит Марк. — Как в любом другом слое общества, — и заливается смехом. — Правда, там, где живут мои родители, все из одного слоя.

Лорен говорит:

— Да уж, это надо видеть. Весь Кармель-Лейк-Виллидж — словно послевоенный лагерь перемещенных лиц, только с бильярдной. Все там собрались.

— Одни другим советуют, — подхватывает Марк, — и перебираются всей толпой. Прямо удивительно. Из Европы двинули в Нью-Йорк, а теперь, на закате жизни, снова сбились в кучу.

— Ты им расскажи про тот невероятный случай, — говорит Лорен. — Расскажи им, Йури.

— Расскажите, пожалуйста, — говорит Деб. И я вижу по ее глазам, что она хочет услышать одну из тех историй… Типа, про человека, который три года прятался в цирковой пушке. А в конце войны пришел Праведный Нееврей и на радостях выстрелил им из пушки, и герой пролетел сквозь кольцо и приводнился в бассейне, где обрел своего пропавшего сына — тот все эти годы сидел на дне и дышал через соломинку.

— Для начала я должен описать своего отца, — говорит Марк. — В Старом Свете он ходил в хедер, носил пейсы и все такое. Но в Америке стал классическим galus monger. Внешне он больше похож на вас, чем на меня. Это — Марк указывает на свою бороду — я не от него унаследовал. Мы с Шошаной…

— Мы в курсе, — говорю я.

— В-общем, мой отец… У них там неплохой гольф-клуб: девять лунок, драйвинг-рейндж, зона для отработки паттинга. И вот папа пошел в здание клуба. И я с ним. Он мне сказал: хочу на тренажерах позаниматься. И меня с собой потащил: давай, мол, надо размяться. И вот он мне говорит, — Марк показывает на свою ступню, выставляет ногу из-под стола, чтобы мы увидели его здоровенные черные ботинки-грязедавы, — он мне говорит: «В этих шаббатных башмаках нельзя на беговую дорожку. Тебе нужны кроссовки. Ну знаешь, спортивная обувь?» А я ему: «Я знаю, что такое кроссовки. Я не забыл английский язык, точно так же, как ты — идиш». А он мне: «Ah shaynem dank dir in pupik». Указал мне на место…

— Это детали, — говорит Лорен. — Расскажи им главное.

— В общем, сидит мой папа в раздевалке, пытается надеть носок, а в его возрасте это уже целая программа упражнений, никаких тренажеров не надо. Процесс небыстрый. И вот я его дожидаюсь и вдруг замечаю… я прямо глазам своим не поверил. Чуть в обморок не упал. Старик, который сидит рядом… точнее, номер на руке этого старика… почти тот же, что и у моего отца. Тот же номер минус три. В арифметической последовательности.