Роберт Батлер - Женщина проигрывает в конкурсе на лучшее печенье и поджигает себя

Потом взошло солнце, и раздался звонок. Я выглянула в окно из — за занавески и увидела Еву. У нее было блюдо с печеньем. Я догадалась, что это за печенье. Злополучные «Масляные шарики». Обсыпанные сахарной пудрой. (У меня тоже был вечером порыв насчет пудры.) Но мысль о сладости из Евиных рук привела меня в напряженное и обидчивое состояние, и я опустила занавеску, и забралась обратно в постель, и свернулась калачиком, и не открыла.

Днем я разговаривала с ней по телефону и соврала.

— Дорогуша, — сказала Ева, — я тебе очень долго звонила.

— Я спала, — сказала я, — я приняла снотворное.

— Я тебя понимаю.

Разумеется, ничего она не понимала. Это я точно знаю. Я и сама — то себя в тот момент с трудом понимала.

— Я приносила тебе печенье, — сказала она.

— Очень жаль, не довелось мне его отведать.

— Я положила его в сумку и сунула в почтовый ящик, — сказала она.

— Я его достану, — сказала я.

— Бедный, бедный Карл. — Она заплакала.

— Ну не плачь, — сказала я, пожалуй, чересчур резко. Но Ева даже не заметила.

— Теперь мы обе осиротели, — сказала она.

— Пойду — ка я заберу печенье, а то еще почтальон решит, что это ему, — сказала я и положила трубку.

Но это были не «Масляные шарики». Я вынула печенье из ящика, оно было круглое и красное и немножко слипшееся. Ева экспериментировала. Я раскрыла сумку, и от запаха — сладкого и пьянящего — у меня закружилась голова. Оно предназначалось Вольфу. И Карлу, которого еще даже не успели похоронить, оно бы тоже понравилось. Я представила себе, как он облизывает липкие пальцы. Я застегнула сумку на молнию, и занесла печенье в дом, и нажала носком на педаль своего цинкового мусорного бачка, и печенье исчезло в нем, и крышка с лязгом захлопнулась.

Я встала посередине кухни и вдруг заметила, что тяжело дышу. Как я проживу оставшуюся жизнь? Это был насущный вопрос. Но ответа на него у меня не было, и я боролась с другим вопросом: как я прожила всю свою жизнь? Я стояла, задыхаясь, посреди кухни и слышала только собственное дыхание. Я не слышала тиканья часов. На улице ветер качал деревья и обязательно должен был греметь в водосточной трубе, но я и этого не слышала. Я слышала только свое собственное дыхание. И несмотря на то что «Держите меня крепче» все еще циркулировало по моим венам, я вынуждена была испечь печенье.

Что — нибудь простенькое. Обычное шоколадное. Вязкое. Люблю я его пережевывать. И я резво направилась к шкафам и вытащила все необходимое для теста: овсяную крупу, муку, пекарский порошок, пищевую соду, соль, несоленое масло, яйца, ваниль, корицу, молочношоколадную крошку, сахарный песок, коричневый сахар. И «Криско». Налью побольше «Криско». Когда я была маленькой, мне всегда хотелось, чтобы печенье долго жевалось, и в этом отношении я так и не повзрослела.

Мои дочери тоже такие. На этой же самой кухне мы с ними стряпали печенье, непременно вязкое, и мне, похоже, повезло еще и потому, что Карл тоже любил, когда печенье долго жуется, и в первое утро своего вдовства я увидела, как здесь стояли мои девчонки и печенье в форме шариков уже лежало на железном листе, и я сказала: «Подите сюда, мои хорошие, подите, отпечатайте — ка свои пальчики на печенье», и они послушались, они подошли и прижали большие пальцы к шарикам, и эти маленькие оттиски моих дочерей отправились в печь.

Я опять тяжело дышала. Итак, я испекла шоколадное печенье, как умею, без изысков. Две с половиной чашки овсяных хлопьев. Две неполные чашки муки. Одна чашка сахарного песку. Одна чашка коричневого сахару. И так далее. Все смешать и немедленно сунуть в духовку, не охлаждая в холодильнике, тогда оно получится вязким. И когда печенье было готово, я выложила его на стол и почуяла его сладость, но руки мои почему — то никак не могли успокоиться, а от мысли о молочном шоколаде заныли зубы. И я оставила его лежать. Так ни кусочка и не съела.

Но сегодня я опять о нем вспомнила. Шеф — повар обходил со своими подручными шеренгу печей, а мы стояли в непомерно больших бумажных фартуках с эмблемой Большого американского конкурса на лучшее печенье, и за нами следили телекамеры, и у повара был пухлый блокнот, и он спрашивал каждую конкурсантку, что она собирается испечь в этот чудесный день, и женщина, стоящая передо мной, сказала: «Брызги грязи с мостовой», и он записал, и после этого они направились ко мне, и я даже чувствовала с другого боку Евин взгляд, она думала затмить мои «Букетики с арахисовым маслом», но я сказала:

— Печенье с шоколадной крошкой.

Авторучка шеф — повара замерла над блокнотом. Он определенно ожидал более экзотического названия.

— Прописными буквами, — сказала я.

— Да — да, — сказал он и понимающе кивнул, хотя совершенно ничего не понял. Я увидела, как он записывает название заглавными буквами: ПЕЧЕНЬЕ С ШОКОЛАДНОЙ КРОШКОЙ.

Он двинулся дальше. Мне было все равно. Я чувствовала, что могу победить. Где — то в зале были дегустаторы, и мир для них состоял из тех же вещей, что и для нас, пришедших сегодня сюда печь печенье: из противней, форм и бесчисленных рядов этих маленьких сладких обманок.

После похорон я сидела на кухне у Евы.

Она месила резиновой лопаточкой тесто для печенья и рыдала.

— Нечего за меня переживать, — сказала я ей.

Она повернула ко мне заплаканное лицо и сказала:

— Ты такая мужественная.

— Вот уж не сказала бы.

— Да — да, не спорь.

— Это не мужество, — сказала я. До сей поры я говорила правду, но не знала, как сказать остальное. Даже себе самой.

— Нет, это именно мужество.

— Это корка, — сказала я. — Хуже того. Это… Я слишком долго сидела в печи. Сахар кристаллизовался, почернел и выгорел. Его изначально было слишком много.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Да я тоже, — сказала я. — Никогда у меня так сильно печенье не подгорало. Разве что донышко почернеет. Поначалу. Когда я только училась. Но не настолько. Что, если у тебя весь день и всю ночь включена духовка, а потом опять весь день и всю ночь и печенье испечется, сгорит и превратится в золу? Что будет со всеми этими сладостями, если они простоят на огне много лет?

— Ты меня пугаешь, — сказала Ева, но не отложила миску и не подошла ко мне, она не подошла, и не обняла, и не отправила меня домой, в постель, дав печенья с собой. Она отвернулась и принялась мешать свое тесто.

И я не имела представления о том, что со мной творится. Ни малейшего.

Я не позвала ее к себе на следующий день, хотя была моя очередь. И на послеследующий тоже. Мы больше не разговаривали. Как это мы додумались не разговаривать после стольких лет сплошных разговоров?

Шеф — повар двинулся дальше, и местная тележурналистка, молодая женщина, которая явно ни разу в жизни не пробовала настоящего печенья, разве что из пачки, купленной в бакалейной лавке, сунула мне под нос микрофон. В лицо мне ударил яркий свет, и она сказала: