Шандор Тар - Рассказы

В полдень Енё пошел в корчму, прочитал газеты; там уже было спокойно, он красовался в праздничной одежде, штаны и куртка Мики были ему почти впору, Енё даже побрился; народ над ним подсмеивался: чего это ты при параде-то, повеситься собрался, что ли? Но Енё на них внимания не обращал: сидел себе за чашкой кофе и ждал. Потом все же не выдержал, попросил полстопки водки, потому - рот от волнения пересох и вообще. После этого взял бутылку колы с собой, обозвал всех, как обычно, дураками и двинулся в путь. Уговор был такой: он позвонит с улицы в домофон, они выглянут и, если увидят, что он в норме, отпустят к нему мальчика. Что верно, то верно, иной раз Енё выглядел так, что даже Медард, пес из "Мушиной радости", принимался скулить и куда-нибудь прятался от него; но сейчас он и вправду был в норме, целый день почти не пил, и даже рука у него не дрожала, когда он на кнопку жал, только сердце билось чуть-чуть с перебоями, но это - дело не новое: у Енё, если он волнуется, всегда появляются эти сбои, ничего, выдержать можно.

Аранке, бывшей жене, он тоже купил подарок, какие-то дорогие духи, но вот чего он не думал, так это что жена сама спустится к нему с сыном с третьего этажа; но, в общем, он рад был, даже чуть не обнял ее, так был растроган, но она не позволила. Зайди, пожалуйста, сказала она Енё, держа мальчика за руку; тот улыбался, но как-то криво; хочу сказать тебе кое-что, продолжала жена. Видно было, что она нервничает. Енё подумал было, она в квартиру его пригласит, но нет, ничего подобного, они остановились на лестничной площадке. Красивая она была все же, и в целом, и все по отдельности: лицо, глаза, взгляд и эти мягко вьющиеся волосы на затылке; у сына на головке они вились так же мягко, и вообще он на нее был похож, и формой носа, и темными цыганскими тенями у глаз. Жена немного помолчала, словно чего-то ждала, глядя на Енё, потом заговорила.

Сердце, бывает, и у здорового человека иной раз пропустит один такт, зато потом застучит сильнее; вот и у Енё - так ахнуло после паузы, что у него даже голова мотнулась. Не может этого быть, сказал он без уверенности, чувствуя, что сейчас хорошо бы сознание потерять или чтобы случился инфаркт и он бы очнулся в больнице - или совсем не очнулся бы, никогда. Аранка, с трудом подбирая слова, сообщила ему, что Балаж - вовсе не его сын, а Габора, потому она и вышла за него. Так что насчет квартиры надо все заново обсудить; в конце концов, если Енё не отец Балажу, тот не может быть его наследником. С Габором они все обдумали, лучше, если ребенок тоже об этом узнает. Половина квартиры принадлежит Енё, это так, но они ему выплатят деньгами. За эту сумму он сможет купить жилье поменьше, где-нибудь в другом месте; а гараж ты освободи, и, пожалуйста, поскорей. И ребенку лучше, если оставишь его в покое... Енё смотрел на мальчика; тот отвернул голову, но все равно смотрел на него широко раскрытыми глазами, словно боялся его. Енё вдруг заметил, что жена плачет; он никак не мог сообразить, давно ли она ему объясняет, что она - всего лишь раз, один-единственный раз, потому и не хотела иметь больше детей, но никак не могла собраться с силами во всем признаться ему. Габор же ее все настойчивее уговаривал, особенно после того, как ребенок появился, ну что она могла поделать? Что? И этот засранец тебя прислал со мной говорить, у самого-то что, не хватило духу прийти, и: Енё ухватился за радиатор, голова у него шла кругом, и жарко было невыносимо, и впервые за долгое время он ясно почувствовал, что все видит и понимает. Все.

Вот полоса масляной краской, в нижней части лестницы, это он красил, и перила тоже, тут покраску уже обновлять пора. Корчму тоже пора вообще-то уже ремонтировать, стены - грязные, вонью от них несет, двери, окна освежить надо, в таких местах ремонт надо делать чаще, свежая покраска - она и дезинфицирует, и народ какое-то время бережнее относится к помещению, не хватается за все грязными руками, не плюет на пол. Енё заказал полстопки и пиво, рюмку выпил сразу, взял еще одну, выпил и ее, потом, с третьей рюмкой и с пивом, сел за столик возле двери в уборную, там не так сквозит. Он тянул пиво, слушал радио - и не сразу обратил внимание, что вокруг стоит тишина. Что на него смотрят. Все. Не то чтобы откровенно глазеют, но явно косятся. Что случилось, спросил он, нарисовано на мне что-нибудь, а? Что это с ними, спросил он корчмаря, но тот только плечами пожал, он уже посуду складывал, скоро пора закрывать, и тогда каждый может идти на все четыре стороны. Если хочешь, можешь спать сегодня в кладовке, сказал он Енё чуть позже, ночью мороз будет. Радио говорит, очень холодная будет ночь. Знаешь что, сказал он через некоторое время, в руке у него была бутылка шампанского, а в глазах - печаль, знаешь что, все уже знают. Понимаешь? Все, кто тут сидит. Мы и раньше знали. Все, кроме тебя. А теперь давай выпьем шампанского, на нас-то чего сердиться?

Голова Енё упала на стол, будто его ударили или будто он наклонился поднять что-то, да так и остался. Он не видел уже, что и Шаллаи, и Леваи, и остальные - все подходят к нему, вот только говорить ничего не говорят, чего с ними, в общем-то, не бывает, только уж если очень-очень расстроены. Долго они стояли, поглядывая друг на друга: что теперь делать? Корчмарь махнул на них и прошептал: тише, не мешайте ему, уснул он. А если помер, спросил Буродыр, вон не шевелится даже! Иди ты, зашипел на него Леваи, пиво же перед ним, как он помрет, ишь выдумал! Это он сильно сказанул, но все равно никто не засмеялся, тишина повисла в корчме, словно дурное предчувствие; потом они помогли хозяину поднять стулья на столики, румын быстро пол вымыл. Пора было закрывать, но они сидели еще полчаса, выпивали, потом корчмарь выгнал Медарда за дверь и сказал: Енё пускай остается. Лучше, если он тут поспит. Ночью сильный мороз будет, звезды вон на небе мерзнут... Остальные кивали, и вправду холодно. А тут еще: Спит, бедолага, и сны видит, неожиданно сказал румын, там ему наверняка лучше. Медард тоже, видно, озяб: оставшись один в темноте, он тихо, жалобно заскулил.

Ринальдо

Ишшь ты, кокетливо воскликнула Борика Таллаи и, обворожительно улыбаясь, оглядела дочь с головы до ног; негромкое восклицание это в ее устах могло выражать что угодно: одобрение, радость, страстный восторг - или просто удовлетворение тем, что ей удалось так хорошо расправить на дочери платье, которое, правда, перед этим было тщательно, до блеска выглажено утюгом, но ведь каждому ясно, что когда его надеваешь, то все равно надо по фигуре подправить, чтоб не топорщилось, не морщилось, волнами не шло, нигде не висело - а такие мелочи замечаешь, только если стоять совсем близко, скажем, в двух шагах. Отец мой в таких случаях говорил: ну что ж, дочка, можешь отправляться на бал, но чтоб к двенадцати была дома, соска тебя ждать будет! Эшшь ты, сказала она еще раз с кислым видом, потому что дочь и на сей раз не засмеялась, ладно, ступай.