Уильям Теккерей - Английские юмористы XVIII века

Мы пьем, когда от сна встаем,

Питье, которого алкаем

Но явью жажду разжигаем:

Сравним ли сон с таким питьем?

Надежды в небесах парят

Как соколы перед ловитвой;

Стоять внизу, следить за битвой

Вот лучшая из всех отрад.

{* Его эпиграммы отличаются подлинным блеском.

Лекарства, что хуже, чем хворь

Все доктора рукой махнули,

Но я за Рэдклиффом послал

Он щупал пульс, он дал пилюли,

И с ложа смерти я восстал.

Но тут политик, мне на горе,

Стал философствовать, ворча,

И я, излеченный от хвори,

Скончался в корчах от врача.

----

}

Разве это не похоже на стихи поэта нашего времени? И в стихах о Хлое, которая плачет и упрекает его в непостоянстве, он говорит:

Дитя, стихотворцев хранителю Фебу

Не терпится после трудов отдохнуть:

С утра он летит в колесница по небу

Склоняется ночью Фетиде на грудь.

Так я, исходивши дороги дневные,

К тебе ввечеру неизменно влеком:

Каких бы красавиц ни встретил в пути я,

Я всюду в гостях, ты - покров мой и дом.

Так стоит ли гневаться, милая Хлоя,

Горация с Лидией вспомни союз!

Хоть правда, ты деву затмила красою,

А я в подмастерья ему не гожусь.

Если Прайор читал Горация, то на штудировал ли Томас Мур Прайора? Любовь и наслаждение находят певцов во все времена. Розы всегда расцветают и вянут - сегодня точно так же, как в то милое время, когда Прайор пел о них и о Хлое, сетующей на их увядание:

Шептали, глядя на цветы,

Пленительная моралистка:

"Сколь ни милы, сколь ни чисты,

Минута увяданья близко.

Увы, резная стать лилей

И красота - одно и то же:

Ласкают взгляд на утре дней,

Но миг - и зрению негожи.

Поутру Стелла, веселясь,

Влюбленных юношей пленяла,

Но в полночь пробил смертный час,

И саван я поцеловала.

Любой поэт - большой дурак,

Нас убеждает в этом Нед.

Но можно ведь сказать и так;

Любой дурак - большой поэт.

----

Стеная, Лубин умирает.

Пред ложем благоверного

Жена в отчаянье стенает

От горя непомерного.

Но помни: "Разные причины

Едины в проявлении".

Боится бедный муж кончины,

Жена - выздоровления.

Сегодня смерть пришла за ней,

А завтра не пришла б за мною

Иди, Дамон, и в песню свей

Печаль, снедающую Хлою".

Похоронный звон по Дамону прозвучал в 1721 году. Да будет земля ему пухом! Deus sit propitius huic potatori {Да смилуется бог над этим пьяницей (лат.).}, как писал Уолтер де Мейпс *. Быть может, Сэмюелу Джонсону, который пренебрежительно отзывался о стихах Прайора, они все же нравились больше, чем он хотел признать. Этот старый моралист изучал их так же внимательно, как Томас Мур, защищал их и показал, что очень хорошо их помнит, когда их моральность была подвергнута сомнению знаменитым пуританином Джеймсом Босуэллом, эсквайром из Окинлека **.

{* "От Прайора сэру Томасу Хэнмеру.

4 авг. 1709 г.

Дорогой сэр!

Конечно, дружбу можно хранить, не питая и не поддерживая ее перепиской; но при этом дополнительном благоприятном условии она, я думаю, может расцвести лишь пышнее; ведь в дружбе, как и в любви, хотя человек и уверен в своем постоянстве, все же его счастье в значительной мере зависит от чувств другого, и поскольку Вы с Хлоей пребываете в добром здравии, мне мало того, что я люблю вас обоих, если я не уверен, что вы оба тоже любите меня; и подобно тому, как одна ее записка, нацарапанная наспех, укрепляет меня против несчастий более, чем весь Эпиктет вместе с комментариями Симплиция, так одно-единственное Ваше письмо доставляет мне больше истинной радости, чем все сочинения Платона... С благодарностью отвечаю на Ваш вопрос о моем здоровье. Воды Вата во многом способствовали моему выздоровлению, и великое лекарство Гиппокрены, надеюсь, его закрепит. Кстати, должен Вам сообщить, что моя кобыла Бетти слепнет и в один прекрасный день, сломав мне шею, может успешно завершить мое лечение; так что если на Риксхэмекой ярмарке окажется лошадка ростом дюймов в пятьдесят - пятьдесят пять и Вы будете столь любезны, что купите ее для меня, пускай кто-нибудь из Ваших слуг доедет на ней до Юстона, а тут я ее заберу. Вот, сэр, как обстоят дела. Кстати, если услышите о какой-нибудь уэльской кобыле с хорошей костью, выносливой и не слишком игривой, присмотрите для меня и ее. Видите, сэр, сколь много полагаюсь я на Ваш опыт и великодушие, осмеливаясь возложить на Вас два таких поручения..." - "Переписка Хэнмера", стр. 120.

"От мистера Прайора.

Париж, 1-12 мая 1714 г.

Мой дорогой господин и друг!

У Мэтью никогда не было столь важного повода написать Генри, как сейчас: здесь все говорят, что меня скоро отзовут. Вопрос, на который я очень хотел бы ответить многим, задающим его, и в частности, нашему другу Кольберту де Торси (которому я передал Ваш привет, как Вы просили), заключается в том, что же уготовано мне и на какую должность меня отзывают? Быть может, судьба такого философа, как я, кажется пустяком? Но это не пустяк: что станется с человеком, который удостоился быть избранным и посланным сюда как доверенное лицо в разгар войны с поручением, по мысли королевы долженствующим привести к заключению мира; с человеком, который избран вместе с лордом Болинброком, одним из величайших людей Англии и одним из самых светлых умов в Европе (как говорят здесь, - правда это или нет, n'importe {Не имеет значения (франц.).}); которого он оставил на самой ответственной должности (полномочного посла ее величества) и который осуществлял эти полномочия совместно с герцогом Шрусбери, а после его отъезда - самостоятельно; которому была оказана более высокая честь, чем всякому советнику посольства, кроме самого посла, а также честь, оказываемая лишь людям, облеченным этим званием; который преуспел во всем, в чем только было возможно, так как (слава богу!) не щадил сил в то время, когда на родине проголосовали за прочный и почетный мир, когда граф Оксфордский лорд-казначей, а лорд Болинброк - премьер-министр? Этот несчастный человек покинут, забыт, никто не вспоминает его заслуг, каковые могли бы снискать ему благосклонность королевы за его верную службу или участие друзей.

На днях господин де Торси очень меня огорчил своей жалостью, которая ранила меня сильнее, чем некогда - жестокость покойного лорда Годолфина. Он сказал, что напишет обо мне Робину и Гарри. Да избавит меня бог, милорд, от нужды в заступничестве иностранца или от необходимости хоть чем-нибудь быть обязанным кому бы то ни было из французов, кроме обычных любезностей и взаимной вежливости. Некоторые говорят, что меня пошлют в Баден, другие, что назначат членом комиссии по урегулированию торговли. В любом случае я готов служить, но тем временем die aliquid de tribus capellis {Скажи что-нибудь о трех козах (лат.).}. Ни то ни другое, думается мне, не будет для меня честью или наградой; ни то ни другое (да позволено мне будет сказать это моему дорогому милорду Болинброку и да не рассердится он на меня) не может быть предметом стремлений Дрифта и не дано, и не может быть дано мистеру Уитуорту, который работал вместе с ним. Я далек от того, чтобы принизить величайшие достоинства человека, которого назвал, так как искренне уважаю и люблю его; но в нашем деле, милорд, во главе которого стоите Вы, есть, как и на войне, известные права, даваемые временем и долгой службой. Во имя королевы Вы готовы на все, но едва ли с чувством удовлетворения сошли бы со сцены, если бы Вас низвели на должность, которая никак не может сравниться с должностью министра, точно так же, как мистер Росс, хотя и способен напасть с алебардой в руках, едва ли захотел бы потом всю жизнь удовлетворяться должностью сержанта. Был ли доволен милорд Дартмут, когда его, после того как он был министром, снова перевели в комиссию по торговле, или счел бы Фрэнк Гвин, будучи министром вооруженных сил, что с ним обошлись справедливо, если бы его снова вернули в комиссию? Короче говоря, милорд, Вы меня поставили выше меня самого, и если я должен вернуться в прежнее положение, то сделаю это с чувством неудовлетворенности и с тяжелой душой. Я уверен, милорд, что этот намек относительно моего благополучия Вы примете наилучшим образом. Если я чего-то достоин, то в интересах службы ее величеству и чести моих друзей в министерстве удостоить меня этого прежде, чем я буду отозван, дабы в обществе не подумали, что меня возвысили лишь для того, чтобы опозорить, или что Вы не осмелились за меня вступиться. Если же ничего нельзя сделать, fiat volimtas Dei {Да свершится воля Божия (лат.).}. Я написал обо всем лорду-казначею и, умоляя о Вашем великодушном ходатайстве, обещаю Вам, что это последняя просьба подобного рода о моей стороны. Прощайте, милорд, желаю Вам успехов, здоровья и всяческих благ.