Уильям Теккерей - Теккерей в воспоминаниях современников

В то время как все беллетристы заняты выдумыванием сюжетов и, описывая воображаемые сцены, воображаемые поступки и характеры, пытаются передать своим читателям более непосредственное и страстное чувство, нежели то, что проистекает из чтения ученых исследований или добросовестного пересказа исторических событий; и в то время как большинство из них по пути рассыпают сотни случайных мнений и фантазий и отклоняются с пути ради прелестных юмористических причуд, среди этих писателей немало и таких, чьи писания отличает присутствие какой-то доктрины, а воображение подчинено личной философии или образу мышления. Эту черту мы находим не обязательно в сочинениях писателей, известных основательностью и четкостью нравственного облика, определенностью в мыслях и в поступках. Пример - Скотт. Это была весьма ясная и четкая личность, и все же в начале каждого романа он, так сказать, словно надевает сонный колпак, который уносит его в царства далекие от его личного существования и опыта, и от прямого использования его моральных принципов. Так и с другими. Начиная сочинять, они надевают сонный колпак, и можно привести немало примеров, когда эта удивительная способность сонного колпака кажется единственным достоянием писателя, будто никакой личности у него и не было. Обладал ли Шекспир, величайший гений сонного колпака всех времен, личностью, соизмеримою с его гениальностью, и доступны ли нам ее черты, - это, как всем известно, один из сложнейших вопросов в истории литературы. У нас на этот счет есть свое мнение. Мы считаем, что в каждом случае существует неразрывная связь между личностью и поэтическим гением, между тем, что человек есть, и тем, что он может вообразить. Сны ведь это фантастические построения из обрывков всех ощущений, мыслей, чувств и опыта, запомнившихся или не запомнившихся в яви. Все, на что способна сила сонного колпака, как она ни удивительна, это переносить нас в пустыни забвения, где эти debris {Обрывки, осколки (фр.).} лежат и поблескивают, вновь и вновь освобождая человека от неусыпного владычества воли и рассудка, порождая фантазии, которые роятся и растворяются одна в другой.

Между тем, как некоторые сны больше других похожи на обрывки мыслей и более подчинены логике рассудка, так же во всех случаях воображение писателя, создание его литературного гения, связано абсолютной необходимостью с его индивидуальностью, и есть много случаев, когда связь эта особенно тонка и оккультна; в этих случаях удобно предположить, что ее не существует вовсе, и считать, что воображение - это особая белокрылая сила, которая в любой момент может отделиться от личности, где она пребывает, перепорхнуть куда ей вздумается на любое расстояние и снова вернуться, когда захочет. Например, среди наших прозаиков мы отличаем такого писателя как Скотт от такого как Свифт. У Свифта связь между его сказками и его личной философией и образом мышления прямая и очевидная. В своих выдумках и фантазиях он не отходит от самого себя: он остается там, где есть, в своем застывшем и страшном привычном мире, и выражает этот мир или его последовательные настроения формами фантастическими, но выверенными и вычисленными по смыслу и поддающимися точному истолкованию. Даже его острова лиллипутов и бробдингнегов, его Лапута и страна гуингмов и йэху, это не столько мелькание картин, порожденных силой сонного колпака, сколько жуткая свифтовская аллегория неподвижного интеллекта. И хотя Свифт почти единственный из британских писателей сделал воображение неким подрядчиком для определенных умонастроений, он просто увеличенный экземпляр целого класса наших беллетристов. Другими словами, как уже было сказано, среди наших прозаиков есть класс таких, которые отличаются от других наличием в их вымыслах более постоянного элемента доктрины, более четкой ноты личной философии.

В общем и целом, Теккерей принадлежит к этому последнему классу. Принадлежность к нему Теккерея - еще одна причина для утверждения его значения по сравнению с другим классом и чтобы не давать этому другому классу, как иногда предлагалось, теоретического превосходства, преимущественного права, ввиду способности управляться с сонным колпаком, на высокое звание людей творчества, или воображения. Причина, как это явствует, дополнительная, ибо нужно вспомнить, что даже Гете, У которого область снов была шире, чем у большинства людей, в своем великом прозаическом романе сделал собственное воображение всего лишь подрядчиком рассудка, а также и то, что если мы среди своих величайших художников числим сэра Джошуа Рейнольдса, то и нашего Хогарта ставим не ниже. Писатель-творец! Кто скажет, что Теккерей не оставил нам творений? Во всяком случае, кто из читающих эти строки станет утверждать это, если напомнить ему некоторые поразительные творения, которыми обогатил нас один только роман - "Ярмарка тщеславия", этой огромной панорамы из идеальных созданий, всевозможных характеров и физиономий, которыми гений и воображение автора заполнили эфир реального мира? Нет, по вопросу о том, следует ли причислять Теккерея к тому классу беллетристов, с которым мы, на первый взгляд, его связали, могут быть кое-какие колебания. Так, в его мелких вещах, в его капризах и причудах, в стихах и в прозе, разве не кидался он в буйство юмора, в беззакония чистейшего шутовства, напоминающие гения, строящего гримасы своему поводырю, какого мы не видели с тех пор, как Шекспировы шуты ходили по земле и распевали свои куплеты, в которых смысл переплетался с бессмыслицей и которые мы любим теперь как типично шекспировские и как ничто другое? Сонный колпак - да вот он, перед нами, и бубенцы при нем. Они могут слышаться издалека, но все-таки по звону их мы найдем его и услышим "шута в лесу". Не исключено, что в этих мелких гротесках Теккерея гений его выступает в более первозданном виде, нежели в его тщательно выстроенных романах. Но опять-таки, даже в некоторых из этих более крупных и более упорядоченных произведений мы находим примеры того умения отходить от себя и от привычек и нравов своего времени и обстоятельств в такие области, где просто воспроизводить факсимиле или подобия того, что он сам видел и знал, было мало, и ему приходилось двигаться бесшумными шагами чародея, воскрешая картины исчезнувшей жизни. Когда мы, например, вспоминаем его "Эсмонда" или куски из других романов, где он дает воображению волю углубиться в историю и так легко проникается соответствующей психологией и языком, мы улавливаем то, что, вероятно, входит составной частью в талант сновидения, а именно широкий, подлинно исторический интерес к своим недреманным персонажам, привычка прослеживать исторический ход своих рассуждений и эмоций, не довольствуясь мимолетными наблюдениями. Теккерей во всяком случае обладал замечательным для своего времени историческим талантом, который, возможно, не развил и мало использовал потому, что в то время историей увлекались менее, нежели вымыслом. Так, например, жизнь Талейрана, которую он обдумывал еще до того, как прославился романами, стала бы под пером Теккерея шедевром среди биографий XVIII-XIX веков. Не лишена серьезного смысла и шутка, которую он сам же несколько лет назад и распространил - что он намерен продолжать неоконченную "Историю Англии" Маколея, начав ее с царствования королевы Анны. Одно из многих различий между людьми состоит в том, какой кусок прошлого увлекает их настолько, чтобы считать себя вправе заняться им в воспоминаниях. Период Маколея - реальный и излюбленный - это тот, откуда он начинает свою "Историю" - в промежутке между гражданскими войнами и революцией 1688 года. Эпоха Теккерея - более поздняя, она начинается со вступления на престол королевы Анны в начале XVIII века. Внутри этого периода он был бы хорошим, проницательным историком, и так же хорошо, легко и изящно работает там его воображение. Человек эпохи последних Георгов по рождению и юности и целиком викторианец в зрелые годы, в литературной деятельности он может уйти в царствование Анны с помощью того блаженного ясновидения, какое могут дать воспоминания, основанные на косвенных источниках.