Фэй Уэлдон - Подруги

Гвинет. Скажите, талантливый! Ну и что с того? У тебя тоже отец был талантливый, а свой долг перед семьей не забывал. Знал, что на первом месте — обычная жизнь. А прочее — пустое мечтание.

Хлоя( глухо ). Отца нет в живых. Если бы он писал картины, а не красил стены домов, он, может быть, жил бы по сей день.

Гвинет. Он сам сделал выбор, и не ошибся. Не так живи, как хочется, а как долг велит.

Хлоя. Неправда. Человек должен делать, что хочет. А не то жди беды.

Никогда в жизни они не были так готовы повздорить. Гвинет сжимает рот. Хлоя облизывает губы. В ней поднимается, непонятно почему, злоба на мать. Четверо за соседним столиком дают какие-то наставления официанту, после чего он как бы невзначай останавливается возле Гвинет.

Официант. Новые хозяева. Исподтишники подколодные, эти Ликоки. Продали заведение, и все молчком. Небось даже вам не сказали.

Гвинет мертвеет. Сейчас она такая, какой Хлоя запомнила ее двадцать пять лет назад, когда она вдовой вернулась из санатория, куда уезжала мужней женой.

Все верно. Ликоки продали «Розу и корону» на корню крупной корпорации, владеющей сетью гостиниц. А почему бы и нет, собственно? У Ликоков так было задумано давным-давно, а теперь ему шестьдесят, ей пятьдесят пять, Гвинет следовало это предвидеть. Да, они не посвятили ее в свои планы — а разве они обязаны? Кто такая Гвинет? Прислуга.

Так пытается убедить себя Гвинет — так же она прежде пыталась убедить себя, что Хлоя взрослая и не обязана приглашать ее на свадьбу. И, повторяя это без конца, убеждает себя, и, когда возвращаются из поездки Ликоки, Гвинет встречает их улыбкой, а через месяц, когда они отбывают в Уэльс, вручив ей на прощанье в подарок абажур, она машет им вслед рукой и обещает писать, и лишь неделю спустя, когда новые хозяева ставят на ее место молоденькую работницу одной из своих гостиниц, а Гвинет выбрасывают на улицу, она дивится вскользь, как же это Ликоки не позаботились закрепить место за ней. Двадцать лет служила им верой и правдой!

Гвинет сидит у себя в домике, размышляет ни о чем, а когда по прошествии немалого времени к ней опять приезжает Хлоя, жалуется ей на боли в животе; Хлоя уговаривает ее показаться врачу, но она упирается.

— Это от непривычной еды, — говорит она, — ничего страшного. Ты не беспокойся, Хлоя, мне тут хорошо живется — и кто только не забегает меня навестить! А какую милую открытку я получила от Ликоков — они купили домик на Мальте.

— Нелюди поганые, — говорит Хлоя.

— Не надо, что ты, — говорит Гвинет. — Они всегда так хорошо обращались со мной.

— Эксплуатировали в хвост и в гриву, — кричит Хлоя. — Обводили вокруг пальца, глумились над тобой, а ты напрашивалась на это. Всю жизнь ты ковриком стлалась людям под ноги. Неужели ты не способна возмутиться? Возненавидеть их? Где твоя гордость?

Она мечет громы и молнии — мать ничего не понимает. Хлое никогда еще не было так худо. Оливер две ночи шляется где-то с Патриком. Рыщет, как блудливый кот, в поисках ночных приключений. Если я его люблю, говорит себе Хлоя, я не должна ему мешать, пусть живет, как хочет, что может быть отвратительнее ревнивой жены, — и, рассуждая так, начинает сама себе верить. Недаром она мамина дочка. Когда Оливер вернется домой, она встретит его улыбкой, подаст кофе и расскажет, с кем говорила по телефону и кого видела.

Его это бесит. Он нарочно пытается вывести ее из себя. Но ему это не удается. Даже когда надо идти к венерологу, она превозмогает гнев и дает волю только огорчению.

Оливер смиряется — сидит дома, ругает Патрика, не пьет, пишет очередной сценарий. Что это — победа или только отсрочка перед поражением? Хлоя предпочитает думать, что победа. Днем Оливер отмалчивается и глядит на нее волком, по ночам истязает ее и себя в мрачном исступлении, а она все равно улыбается, покоряясь, и если утром она вся в синяках — не беда, на то и любовь, тем она и сладка.

А пока она правдами и неправдами вынудила Гвинет показаться гинекологу. Если предложат операцию, соглашайся, говорит Хлоя. Освободись, избавься, вырежь. Почувствуешь себя человеком, не просто женщиной, и, возможно, воспрянешь духом, распрямишься, а то совсем поникла, жалко смотреть.

— Рак, — говорит врач, осмотрев Гвинет, и, заметьте, рак уже повсюду, что ни тронь.

— В мое время, — говорит Марион, приятельница Гвинет и хозяйка кондитерской, — эту болезнь вслух не называли, и правильно делали. Назовешь — и накличешь.

Дети улеглись спать. Но спит один Кевин. Едва только Кевинова голова коснется подушки, как прожитый день уже бесследно вытравлен из сознания сном, словно целым озером воды плеснули на горящую свечку. Остальные не спят. Стэноп изучает сводки о ходе состязаний на первенство страны по футболу, тая мечту стать победителем в Клубе знатоков и тем произвести впечатление на свою мамочку. Кестрел с широко открытыми глазами лежит в темноте, напрягая и расслабляя икры — тренируется для победной игры в травяной хоккей. Имоджин, развитая не по годам, читает Библию, как читала когда-то ее мать.

«И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни…»

Не пришли. Хотя бы это удалось Хлое.

Иниго ждет полуночного ужина. В восемнадцать лет жизнь его обрела соразмерность. Выдержкой и достоинством Иниго может потягаться с седым стариком. В шестнадцать он необузданно предавался сексу, осаждаемый и ублажаемый табунами потерянных девочек тринадцати — пятнадцати лет, которые бились в истерике на уроках, хлопались без сил на спортплощадке, оглушенные снотворными, стимуляторами, марихуаной и ЛСД, и хватались за секс как за соломинку в море родительских страхов и тревог. Теперь, года два спустя, девочки остепенились. Зубрят перед экзаменами, чистят туфли, не подводят глаза — только что не вернули себе потерянную невинность, а на вечеринках не просто перестали отключаться, воспаряя в иные миры, но не прочь были бы танцевать вальс и фокстрот, да не умеют.

Иниго намерен заняться политикой и совершить социалистическую революцию, что столь очевидно не удалось сделать его родителям. Его кумиры — Кропоткин и Энгельс. Маркса и Ленина он считает людьми несерьезными, а увлечение ими скоропреходящей модой. Мао Цзэдуна — поэтом, и не более того. Хотя бы это удалось Хлое.

Boeuf-en-daube готов. Рис откинут на дуршлаг, салат перемешан. Франсуаза накрыла стол и украсила его весенним букетом. Нарвала крокусов. Хлое не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь рвал крокусы. Она думала, эти цветочки неотделимы от земли, в которой растут, но, выходит, ошибалась.

Иниго идет звать Оливера. Когда Оливер не в настроении, за ним обычно отряжают Иниго. Иниго — гордость Оливера, плоть от плоти его, плод его любви; его не стыдно представить знакомым, с ним можно запросто поделиться интимной тайной, и вдобавок ко всему он — председатель школьного астрономического общества! Это вам не куриный супчик и не вопль «ай-ай-ай!». Недалек тот день, когда он поступит в Оксфорд, и добиваться стипендии ему нет нужды.