Аугуст Гайлит - Новеллы

Посреди ночи маленькая Мари проснулась от кашля. Открыв глаза, она увидела, что баня полна огня и густого дыма. Косулей соскочила девочка с полка и кинулась к выходу. Упала, поднялась, опять упала. Обуреваемая страхом, она даже не кричала, только упорно пробиралась к двери. Как она оказалась во дворе, она и сама не помнила, но когда она оглянулась на баньку, та была вся в огне. Гигантскими змеями тянулись к ночному небу черные столбы дыма. Всполохи пламени уже пробивались сквозь крышу, и снег вокруг был странного красновато-розового цвета.

В одной рубашонке, босая, стояла она поодаль в снегу и испуганно смотрела на горящую баню. Это было что-то захватывающее, ужасающее. Широко распахнул глаза, дрожащая, трепещущая, она смотрела на эту феерию, смотрела, стоя прямо против огня, без плача, без крика. Она даже не могла кричать, не чувствовала страха — оба была просто зачарована колдовски пляшущими языками пламени.

Черное небо побагровело, облака были точно кровью обрызганы.

И тут только у нее впервые вырвалось:

- Мама, мама!

Только теперь она стала осознавать, что мама и папа ее остались в огне и что нужно кричать, звать на помощь.

С криками, голося, сбегались на пожар мужчины и женщины, из колодца ведрами несли воду. Но пламя уже взвилось над банькой, объяв целиком всю постройку.

- Люди остались в огне! Люди остались в огне! - закричали наперебой.

- Звонарь с женой и дочкой сгорел! - запричитали.

- Беда-то, беда какая!

Поднялся ветер, и пламя метнулось к кирке. Пожар грозил перекинуться на дом пастора. И люди, заметив это, побежали с ведрами туда.

- Спасайте дом пастора! Тут больше ничем не поможешь! - раздались возгласы.

И как на откатной волне, голоса стали удаляться.

- Тут больше ничем не поможешь!

- Боже великий, помилуй их души, - шептали женщины.

- Сгорели. Погибли в огне, - переговаривались, уходя, мужчины.

Ребенок стоял и смотрел.

Небо было кроваво-красным, и языки пламени, словно гарцуя, вздымались ввысь. Это был уже даже не огонь, это были ужасные, жуткие лошади с огненной гривой и сияющими огнем копытами, которые оглашали ночь своим исполинским ржанием. Они вздымались из пламени, красные, с кровавыми глазами и растворялись, уносились во тьму. Гигантские змеи обвивали их крупы, тянули головы к нему, извиваясь и изрыгая яд, и лошади, словно спасаясь от них, рвались и рвались кверху.

Это было так диковинно, так сказочно-ярко. Видение исчезло лишь, когда пламя спало, как бы осело со стоном вниз. Еще несколько мгновений — и, взметнув фонтан искр, рухнула кровля баньки.

- Мама, мама! - опять вскрикнула девочка.

Какая-то женщина, шедшая обратно, заметила ее.

- Детонька! Детонька, - воскликнула она, - как ты здесь очутилась?

- Мама, мама! - всхлипывал ребенок.

- Бедненькая! - заохала женщина. Папа и мама в огне погибли. Бог весть как еще ты-то живой осталась. А теперь стоишь тут, птенчик, в одной рубашонке, босиком, стынешь... Ой ты, несчастье, ой беда-то какая!

Она подхватила ребенка на руки и отнесла к кистеру. Здесь девочку уложили в теплую постель, успокоили, пожалели; женщины, сгрудясь вокруг, не могли сдержать слез.

- Бедняжка! - вздыхали они.

- Ох ты пташка ты горькая!

- Что ее теперь в жизни ждет?

- Маленькая, слабенькая...

- В чужих людях придется жить!

Но она ничего этого не слышала, не замечала хлопочущих вокруг. Она таращила испуганные глазенки и видела только лошадей, красных лошадей, поднимающихся к черному ночному небу. Как зачарованная смотрела она на это волшебное видение и такой пьянящий, сладостный дурман охватывал ее душу, словно она сама вместе с огненными скакунами мчалась верхом над лесами, хуторами, озерами. Глубоко внизу чернела равнина, вверху плыли красные облака.

Несколько недель пролежала она в лихорадке, бредила, металась, и душа ее рвалась как собака с цепи, но цепь не оборвалась — девочка выжила. Поднялась с постели худенькая, желтая, ноги как травинки дрожат. И пошла посмотреть на пепелище — там уж вовсю кипела работа над новой банькой, мужики с трубками в зубах обтесывали бревна, пилили, рубили. Она подошла к ним, поздоровалась и с видом умудренного жизнью человека спросила об отце и матери.

- Схоронили их, - ответил один из плотников. - Давно уж как схоронили!

- Кого схоронили? - удивилась девочка. - Они же сгорели.

- Сгорели, верно, но что-то да нашлось в гроб положить, - ответил мужик, всадив топор в бревно и большим пальцем приминая в трубке табак. - Да, вот так вот оно бывает... что осталось, то и земле предали, а иначе-то как? Принесли два гроба и положили в каждый его долю, мало, правда, но все же. И пастор потом сказал, что для воскресения в вечную жизнь этого хватит.

- Схоронили, - повторила девочка про себя, словно бы раздумывая о жизни и о судьбе человеческой. Она не отчаивалась, на плакала — знала, что дороги перед ней открыты и что странствовать она может и без матери. Она не чувствовала ни одиночества, ни скорби, только слаба была еще и ноги плохо держали.

Постояла, посмотрела, как плотники работают, и ушла.

- Весна близится, придется ей в пастушки идти, - сказала одна из женщин.

- Что еще сироте остается, - согласились остальные.

Но Мари в пастушки не пошла. В один прекрасный день, никому ничего не сказал, она выскользнула из дому, принюхалась, как борзая, к запаху талой земли, прислушалась к веселому журчанию ручейков и побежала прямиком к большаку. Солнце сияло над полями, пригорки уже зеленели, а о другом ни о чем она и думать не хотела. Начались годы скитаний, в которые она узнала и голод, и холод, и людскую злобу в разных ее проявлениях. Иногда она попадала в руки властей, и тогда ее доставляли этапом обратно в свою волость, где, побранив и наказав, опять определяли ее на какой-нибудь хутор. Некоторое время девочка жила в прислугах, но если ей что не нравилось она на другой же день сбегала от хозяев.

Однако с возрастом страсть к бродяжничеству у нее прошла. Она стала чувствовать себя неуютно, когда ее стыдили или бранили.

- Большая девка, посрамилась бы болтаться без дела! - говорили люди. - Скоро замуж пора, а она нищенствует.

Не осмеливалась и еду просить больше, и одежду клянчить. Да и не давали, спускали собак и гнали со двора. Она была немытой, нечесаной, с волосами как пакля, замарашкой. Парни смеялись и зло шутили над ней. Женщины запускали в нее метлами. А мужики, сталкиваясь с ней, упирали руки в боки и напускались гневно:

- Все бездельничаешь, лентяйка? Всыпать бы тебе горячих! Да из-под кнута заставить работать! А то таскаешься только из волости в волость, ни страха, ни стыда не зная!

И вот однажды она умылась у реки, повязала голову платком и пошла на хутор просить работу. Она была застенчива, кротка, заплакала даже, когда ее не хотели брать. В конце концов ее взяли условно, без платы. Но она показала себя работящей и послушной, и постепенно грехи ее забылись — так Мари Тааде сделалась работницей, которую рады были иметь на любом порядочном хуторе.