Ричард Бирд - Х20

— Потому что это правда, — говорит Уолтер. — И в следующий раз, когда Грегори вздумает перемыть нам косточки, он сможет и это туда засандалить.

Эмми вот-вот расплачется. Гемоглобин подвывает. Мои записи словно порхают по столу сами по себе. Эмми смотрит на меня, помощи просит, и я вижу, что мы думаем об одном. Тео знал бы, что сказать и что сделать.

— Прости, Грегори, — говорит Эмми. — Мой отец дряхлеет на глазах.

Если бы Тео тратил меньше времени и сил на обустройство лаборатории и ухаживание за Эмми. Если бы он сделал операцию сразу же, едва узнал, что она ему нужна.

Писем все нет.

Я пропустил поезд метро в сторону библиотеки, потому что наблюдал за двумя пьянчужками на платформе напротив. Один был одет в белую шубу, а второй держал на коленях серебристый рюкзак. Надпись на рюкзаке гласила: “Космическая миссия “Аполло””. Они сидели на скамейке, разбитой на пластмассовые сиденья — специально придумано, чтобы помешать таким людям поспать с удобством, когда они устали. Парочка делила одну фисташку.

Не представляю, что это может значить.

Потом они закурили. Я смотрел, как они курят, откидываются, закрывают глаза, улыбаются. Они были совершенно счастливы, и я не понимал почему. Я подумал о книгах, которые объяснили бы мне это: “Социальная история парижских отщепенцев” или “История фисташки”. Затем я решил, что они просто спятили, что это парочка старых психов. Да, так оно и есть. Все дело в этом.

Из-за психов я опоздал на работу, и когда я несся вниз по лестнице, навстречу мне пробежала Джинни, протолкалась мимо меня, быстро и отчаянно топая по бетонным ступеням. Мне показалось, она плачет.

Мадам Бойярд ждала за компьютерами.

— Джинни Митчелл нехорошо, — сказала она с глубоким вздохом.

В расстройстве она нажала сломанную клавишу О. Посмотрела, как одна и та же буква бежит по экрану, а потом легонько стукнула по клавише, чтобы ее высвободить.

— Сломана, — сказала мадам Бойярд. — Она любила его. А он был тайно влюблен в рентгенолога.

Мадам Бойярд посоветовала Джинни сходить на улицу и выкурить столько сигарет, сколько она захочет, пока не перестанет плакать. Я хотел помочь, но мадам Бойярд сказала, что сильно сомневается в моих способностях. Я мужчина, я наверняка ничего не понимаю в любви и душевных терзаньях. Она повернулась и пошла к своему столу, а я посмотрел на ее икры и подумал, что она по-своему довольно-таки привлекательна. И бедняжка Джинни тоже, подумалось мне.

Через некоторое время, когда я перепечатывал подробности “Дон Жуана” в Мете в 1943 году, Джинни вернулась. Она по очереди потерла сухие глаза костяшками пальцев, потом запястьем, потом чуть ли не локтем и наконец плечом. Шмыгнула носом. Села, почесала коленку, и я тут же забыл мадам Бойярд. Я наконец понял, что меня беспокоило в Джинни Митчелл. Что было в ней знакомо и восхищало одновременно.

Ее косточки. У нее были сексуальные косточки Люси Хинтон.

— Всего один побег табака, — сказал Джулиан. — Я немногого прошу.

— Я подумаю.

Он посмотрел на меня, как будто я совершал какую-то ужасную и вопиющую ошибку — например, подговаривал детей курить.

— Я иногда не понимаю, что вы против меня имеете, — сказал он.

Когда Тео впервые отправился в больницу, весь Клуб самоубийц сидел как на иголках. Никто не курил, никто не говорил о курении, словно это само по себе гарантировало успех операции. Тео бы такого ни за что не захотел, но он был в больнице, раскрывал незнакомым людям историю своего курения. В основном мы сидели в тишине.

Старый Бен Брэдли приподнял брови, наклонился в кресле, открыл рот, снова закрыл. Он опять откинулся в кресле и покачал головой. Тогда Джонси Пол, тщательно подбирая слова, чтобы никоим образом не намекнуть на табак, описал, как его малолетние племянники побывали в кукольном театре в яслях больницы на Грейт-Ормонд-стрит. Больше говорить было особо не о чем. В действительности он оставил племянников смотреть на Панча и Джуди, а сам выскочил покурить “Пиккадилли” на Пэлл-Мэлл.

Уолтер принял вызов как мужчина и припомнил свое путешествие в Северную Африку. Его бросили в пустыне. Ни пищи, ни воды. Лишь солнце в зените да порой в жаркой дымке на горизонте бедуин покачивался на единственном горбу неутомимого верблюда и в бреду мерещился ковбоем… проклятье. Бросать не так легко, как кажется.

Наконец Хамфри Кинг в припадке вдохновения разразился длинным описанием Римской империи, включая пристрастие к боям гладиаторов, искусной мозаике и фаршированным соням (вытеснение в чистом виде, хотя никто не собирался этого говорить). Кинг перешел на отношения римлян к самоубийству, весьма деликатно заявив, что их обществу недоставало общедоступного источника удовольствий. Уолтер захотел узнать точный процент римлян, покончивших с собой, а затем, по контрасту с Хамфри Кингом, без всякой деликатности заявил, что, будь он римлянином, ему бы хотелось покончить с собой двадцать раз на дню.

Мы погрузились в молчание, каждый тайно упрекал остальных за согласие держаться без табака, затем за пропущенную сигарету, винил остальных в болезни Тео. И все же никто не курил, никто не говорил о курении, потому что от этого зависела жизнь Тео.

Гемоглобин ни с того ни с сего заворчал. Бананас перелез через спинку дивана и принялся носиться кругами, а потом замер совершенно неподвижно, уставившись на дверь, в которую кто-то настойчиво стучал.

— Открыто, — рявкнул Уолтер, а может, все вместе, но все мы не были готовы увидеть, как Джулиан с широкой улыбкой проскальзывает в комнату, а за ним струится его черное пальто. Он осмотрелся, хлопнул в ладоши и еще раз осмотрелся, беспрестанно улыбаясь.

— Так это знаменитый курительный клуб, — сказал он.

Из внутреннего кармана пальто он достал пачку “Бьюкэнен Сенчури”. Поднял ее, точно волшебную палочку.

— Не сейчас, — шикнул Уолтер.

Джулиан не обратил на него внимания и попробовал еще раз.

— Табак, — сказал он. — Сигареты. Там, откуда взялись эти, их еще полно.

— Они просто восхитительны.

— Значит, очки мне не шли?

— Да нет, просто теперь ты выглядишь совсем по-другому.

Даже в приглушенном освещении “Козини” в новых контактных линзах Джинни смотрелась достойной своих косточек. Вообще-то без очков она выглядела немного озадаченной, но косточки не менялись. Она сняла джинсовую курточку. Под ней было надето короткое летнее платье цвета ванильного мороженого. По нему разбрелись маленькие земляничники.

— Поскольку я певица, — сказала она, — в итальянских ресторанах я обычно заказываю альвеолы. — Она накрасила губы красной помадой. — Давай закажем вина.