Даниэль Пеннак - Диктатор и гамак

В общем, амплуа двойника.

— Я, как вы понимаете, мгновенно ухватился за это предложение, я тут же согласился!

С другой стороны и Чаплин проявил великодушие, оставив ему проектор и пленки: «Оставьте их себе, они уже списаны, Кофилд ничего об этом не узнает, и потом, „Мотиограф“ — это уже такая доисторическая древность сегодня…»

Вот так. От Перейры к Валентино, двойником был, двойником и останется. Он попытался бежать через окно, которое выходило в ту же комнату. Вот и вся его история. Хоть оно и кажется удивительным, однако это заключение нельзя назвать даже оригинальным, как он смог в этом убедиться; когда по приезде в Голливуд Валентино указал ему его апартаменты («белый прицепной вагончик в загоне студий Пикфорд — Фербенкс»), он открыл расшатанную дверь и обнаружил там двух других Валентино, листавших журналы, лежа на двухъярусной кровати: это были дублер наездника и дублер танго.

Самый длинный период в жизни человека — это конец.

Три года подряд он работал в тени Валентино — дублером света — вплоть до того самого фатального 1926 года, когда Руди снялся в «Сыне шейха» (продолжении «Шейха», вышедшего на экраны в 1923-м). Голливуд перешел на часовой пояс Сахары. В калифорнийские студии вываливались горы песка. Ставились палатки. Все теперь усаживались по-турецки на сарацинских коврах. Из чайников текло виски, тонкой струйкой, с большой высоты, как и положено у бедуинов. Он, дублер света, переходил с места на место и терпеливо ждал во время пауз, пока осветители установят на нем прожекторы, предназначенные для того, чтобы освещать Валентино. Он исполнял свою роль со всем старанием. Немного вправо? Немного вправо. Левый профиль! Пожалуйста, левый профиль. Снимал Фицморис, а фотографом был Барнс. В своей скрупулезности они доходили до того, что одевали его опереточным арабом. «Мы не тебя освещаем, нам важен костюм». Его также гримировали под старого шейха, потому что Валентино играл одновременно и отца, и сына.

— Полшага вперед.

Он ступал вперед.

— Подними немного голову…

Освещали его макияж. Затем его умывали.

В Юме, в штате Аризона, в сценах, где Ахмед Бен Хассан, сын шейха, отпустив поводья, скачет к прекрасной Ясмин, он уступил место дублеру наездника. И это не его разделывали воры, привязав за запястья, после сцены засады, но вот дубляж танго — это уже был вопрос осанки.

Вечерами он иногда выходил прогуляться. Естественно, ему следовало подчиняться формальному запрету выдавать себя за Валентино, он мог поплатиться за это своей работой. «Если хоть раз тебя узнают, будешь депортирован раз и навсегда, — предупредил его Ульман, — ясно?» Он находил это ясным и вполне обоснованным. Парик, очки, фальшивая борода, все предосторожности. «И никакого танго, уяснил?» Он и не жаловался. Избавленный от заботы кем-либо стать, он был тенью звезды и научился этим довольствоваться. Что же касается Голливуда, центра мира… что ж, Голливуд, и он не уставал это повторять, «был страной фантомов». Итак, он парил в невесомости рая, где его мечты освободились наконец от непременного стремления реализоваться.

За все это время он очень мало видел Валентино. Два-три раза, и то издалека и пару мгновений, как порыв ветра. И тем не менее как-то июльским днем 1926 года Руди потянул его за рукав: «Мне говорят, что вами довольны», — и пообещал сделать все необходимое, чтобы «легализовать его положение». Если он и дальше будет удовлетворять всем требованиям, Руди сделает его американским гражданином, он обещал. Это, конечно, было мило с его стороны, но Валентино скончался 23 августа, в полдень, после девяти дней жестокой агонии.

И он решил, что несет ответственность за эту жертву.

Разошелся слух, неизвестно откуда взявшийся, что Руди не был мужчиной в полном смысле этого слова. Настоящие женщины перешептывались друг с другом об этом. Анонимный репортер «Чикаго трибьюн» разгласил об этом в своей статье: «Голливуд — это школа мужественности, и Валентино являлся прототипом американского самца. Ой-ой-ой, моя душка». Статья была озаглавлена: «Пуховка розовой пудры». Без подписи. Пола Негри из-за этого просто взбесилась. Она прямо-таки вынуждала Руди «отреагировать, черт возьми!» Искры ее ярости перекинулись на подмостки Голливуда. Ведь речь шла прежде всего о ее чести, ее женской чести! «Ты можешь это понять, Руди, хоть это ты можешь понять?»

Молва бьет в поддых. Что-то закралось в желудок к Руди. Руди был сама нежность. А также сама скромность. Он приписывал свой успех счастливой цепи случайных обстоятельств. Он не кичился своим громким именем. Самое большее, чего он желал, это чтобы «остался его образ». А вот теперь молва обгладывала по косточкам этот образ Руди.

Через прессу Валентино вызвал анонимного репортера «Чикаго трибьюн» на дуэль, боксерский поединок на ринге, какими бы ни были его рост, вес и вынос удара: он дошел до того, что нанял тренером лично Джека Демпсея, чемпиона мира. Руди обладал чувством чести, сокрушительной правой и таким запалом, что хоть отбавляй; однако жалкий писака так и не появился. Молва разрасталась, и нечто в желудке у Руди тоже.

К тому же в Италии какой-то Перейра с бритым черепом и челюстью, как наковальня, во все горло поносил «Сына шейха». Бенито Муссолини недолюбливал Рудольфа Валентино: натурализированный америкашка, предатель родины, позор на его голову! Друзья Бенито снимали портреты Родольфо со стен в своих гостиных; вынимали портрет, оставляли одну рамку с именем и повязывали наискосок черную ленточку. Конец образа. Нечто в желудке у Руди питалось также и этой неприятностью. Оно росло как на дрожжах. Оно взорвется в воскресенье 15 августа 1926 года, в Нью-Йорке, продолжит потрошить несчастного до полудня понедельника 23 числа, когда, несмотря на все медицинские ухищрения, Рудольф Валентино скончается в жестоких мучениях и не менее омерзительной вони.

Во время его похорон шел дождь. Чарли Чаплин, Дуглас Фербенкс, Джордж Ульман и Джозеф Щенк стояли у гроба. У кинематографа было большое сердце. И как бы сильно ни лил дождь, слезы из глаз Полы Негри лились еще сильнее.

Гроб поместили в поезд, направлявшийся в Голливуд.

— Это я должен был умереть, а не он.

Но он не отступился.

Он покинул Голливуд и отправился в путь, без бороды и парика, похожий на Валентино (с точностью до закорючки). Мюзик-холл — вот о чем он теперь помышлял. Быть Руди на сцене. «Чтобы восстановить добрую память о нем», — оправдывался он. Он не будет ни шейхом, ни гусаром, ни сногсшибательным тангиста, нет; он просто будет рассказывать настоящую историю Родольфо Пьетро Филиберто Рафаэлло Гульельми ди Валентина, он же Валентино, появившийся на свет в том же году, что и кинематограф, точнее, 6 мая, в Кастелланате, в Апулии, в Италии, на Ионийском море, земле латифундистов. Он опишет его восхождение, «от хлопковых полей его детства до шелковых рубашек Голливуда», он будет восхвалять его скромность, его сомнения, его доброту, его щедрость, его умиротворенное изящество, его чувство чести и его преданность, он расскажет, как пересеклись их дороги, и как Валентино спас его от всего, «в том числе и от меня самого», и каким режиссером всепланетного масштаба мог бы стать Валентино, если бы злоба людей не сожрала его живьем. Руди был первым из тех лучших, которые всегда уходят первыми: вот что он скажет! И насколько он сам, здесь, на грешной земле, был всего лишь его бледным отражением, настолько же черной внутри была чистая душа Валентино. Он скажет и не только это. Он дойдет до слишком рано умершего отца Валентино, офицера кавалерии, ставшего ветеринаром, он опишет портрет его матушки, Габриэль Барбен, уроженки героического Эльзаса, он вспомнит также двух братьев и маленькую сестренку Марию. Пусть только его пригласят, и он расскажет все это: во имя чистейшей правды!