Даниэль Пеннак - Диктатор и гамак

Она упоминается в одном письме, которое я писал другу в ноябре 1979-го.

Я жил тогда с Ирен на северо-востоке Бразилии, в Марапонге, одном из предместий Форталезы, столицы Сеары. Ирен преподавала. Я проводил светлое время суток между небом и землей, подвешенный в своем гамаке, сочиняя романы, которых не писал.

В остальном же я просто глядел по сторонам. И слал отчеты в письмах своему другу.

Это правда, что тогдашний бразильский диктатор заявил, что предпочитает запах лошадей вони, исходящей от народа. Правда, что на его счет ходила одна шутка про словарь: «Еще одно покушение на президента: в него запустили словарем!» Правда, что на южноамериканском континенте хватает и Перейр, и Мартинсов. Правда и то, что в Форталезе я видел, как одна белая колдунья предсказывала будущее целой группе антропологов, неподвижно выстроившихся в ряд, которых она опрыскивала благовониями, вертясь, как юла, в то время как я подыхал со скуки. Правда, что на том же северо-востоке Бразилии один наш знакомый врач фазендейро [5] Fazendeiro — владеющий фазендами ( португ .). бесплатно лечил крестьян, которых морил голодом у себя на полях, и что, если к сегодняшнему дню он уже скончался, этого сострадательного рабовладельца, вероятно, почитают как святого. Правда также, что в отеле «Виктория» в Интерлакене, в Швейцарии, одна эсерка-максималистка, Татьяна Леонтьева (историк Жак Бейнак даже посвятил ей книгу «Роман Татьяны»), стреляла в рантье, принятого ею за министра Дурново, которого она видела только на карикатуре. Это произошло первого сентября 1906 года, ровно в 12 часов 45 минут. Во время следствия Эрнст Хофвебер, метрдотель, проронил следующую фразу: «Карикатура легко подходит к любому».

Правда еще и то, что Ясмина Мелауа, Мануэль Серра Креспо, Эвелин Пассе и некоторые другие из моих друзей-переводчиков сомневаются, чтобы «la fenêtre», «la janela», «das Fenster», «the window» или «la finestra» [6] Окно ( франц., португ., нем., англ., итал. ). обозначали ровно одно и то же, поскольку каждое из них открывается, чтобы впустить свой особенный шум, и за каждым из них скрывается своя, не похожая ни на какую другую музыка.

Однако точкой отсчета этой истории, окном, через которое я вошел, остается этот белый отблеск в ночи Терезины, столицы Пиауи, у подножия того самого фонаря, танцующий перед глазами у двух мужчин, которые тихонько посмеиваются, облокотясь на велосипед.

Мы возвращались из Бразилиа в Форталезу, я, Ирен и Гуван, в самолете, который на лету терял масло. Пассажирам, естественно, была неизвестна эта деталь. Каждый о чем-то думал себе в своей вечерней полудреме — все, за исключением моего соседа по креслу, известного химика, который с шариковой ручкой в руке сидел, погруженный в свои формулы.

В то время Бразилиа еще строился. По всеобщему мнению, этот город был совершенно никчемный, фиктивная столица, спальный район, из которого спешно бежали члены правительства после каждого совещания министров, чтобы вернуться на ночь одни в Рио, другие — в Сан-Паулу. Что до рабочих, то их размещали в пригородных бараках, которые скоро обступили город кольцом нищеты. Таким образом, Бразилиа оставался лишь местом регистрирования бразильских федеральных законов. К чему было все это великолепие, этот город-памятник, нечто вроде тысячелетнего новорожденного, посаженного на хребте мира на высоте 1200 метров над уровнем моря? Чтобы изумлять марсиан?

Я, сидя в самолете, который на лету терял масло, писал в уме письмо другу. Как передать ему это физическое ощущение, которое ты испытывал в Бразилиа, ощущение, будто находишься на другой планете? Город был почти пуст, деревья еще не проросли, и повсюду, куда ни кинешь взгляд, открывалась дуга горизонта, уводившего в бескрайнее небо. Казалось, что это невесомое устремление стекла и бетона, вся эта грациозная бесполезность, напоминавшая по форме птицу, выступает из-под земли только затем, чтобы обратиться к звездам. Отсюда это чувство космического одиночества, в котором черпает свои силы суеверие.

Ходил слух, что однажды Бразилиа превратится в столицу сект. Торговцы мечтой уже повадились продавать небольшие участки земли, нарезанные вокруг города, поскольку инопланетяне якобы должны были явиться именно сюда, чтобы спасти уцелевших при мировом катаклизме, намеченном на 1984 год, — Оруэлл, никуда не денешься.

«Земля — круглая, Бразилиа — тому подтверждение»; я, должно быть, как раз оттачивал подобные высказывания для своего письма, когда голос моего соседа, химика, вдруг выдернул меня из моей мечтательности:

— Скажите, Пеннак, вы впечатлительны?

— …

— Дело в том, что мы теряем масло, — прибавил он, мельком кивнув на иллюминатор.

Я всегда любил тишину. Я люблю ее страстно, как иные любят музыку. Главное, в чем я могу упрекнуть этот звон в ушах, который кружит у меня в голове вот уже несколько лет, это даже не то, что он производит шум, но то, что он лишает меня тишины. В моем мозгу постоянно зудит какая-то вытекающая тонкая струя — газ? пар? бормашина? сумасшедший сверчок? — которая крадет у меня чистоту тишины. Когда все вокруг умолкает, я остаюсь подвешенным на этой однотонной ноте. Но в то время, о котором я сейчас говорю, ах, какие у меня были удивительные моменты тишины! Я их коллекционировал. Та, что установилась в самолете, после того как бортовой командир подтвердил предположение химика, занимает в моей коллекции почетное место.

Сожалею.

Авария.

Вынуждены изменить маршрут.

Ближайший аэропорт.

Если возможно.

Без паники.

Плотная тишина; человеческая материя в грубом состоянии, в которой тонул мой собственный страх. Один из самых прекрасных экземпляров в моей коллекции моментов тишины.

…

(Если хотите пример «живой» тишины, следует, смешав все категории, выудить молчание моего отца, погруженного в свое чтение; кресло, очки, старый шерстяной свитер, конус света от настольной лампы, дым трубки, средний и безымянный пальцы, скользящие по виску, поза нога на ногу, покачивание правого носка, точка, или запятая, или другой знак на переворачиваемой странице… Мы никогда не ощущали так явно его присутствия, как в те моменты, когда он нас покидал, чтобы уединиться в этой своей тишине.)

…

Утечка масла…

Значит, в цинковых реакторах есть масло?

В иллюминаторы ничего не видно. Одна лишь струя белого дыма, рассекающая ночное небо, между двумя железными листами реактора. Она превратилась в фосфоресцирующую полоску, и каждый думал, что может загореться от нее в любую секунду.

— Где мы? — спросил я у химика.

Он бросил взгляд на свои часы.

— Где-то над Пернамбуком или Пиауи. Во всяком случае, уже внутри.