Виктор Московкин - Лицеисты

Геша с трудом встал на карачки, поднял всклокоченную бороду.

— Нешто есть право толкать! — крикнул плачущим голосом. — Разбойники!

Попытался выпрямиться — ничего не вышло, ноги не держали, свалился на спину. Лежа, вдруг заорал во всю мочь:

Из казенки, пошатываясь, вышли крючники. Все рослые, под притолоку, мужики. У каждого за голенищем валенка железный крючок для работы с хлопком. Посмотрели на пьяного воющего оборванца — не понравилось, стали останавливать:

— Молчи, обиженный, душу гложешь!

Геша скосил на них заплывший глаз, притих. Но едва крючники отошли, опять завыл:

У Артема мурашки по телу пробегали. Вот так Геша! Откуда такую песню знает? Ни в одной книжке не найдешь. Крючники вернулись. Один, мрачный, заросший, занес над Гешей кулачище, пригрозил:

— Слышь, убогий, не тревожь!

Парням уже не до шаров, сгрудились, смотрят. Люди, идущие по своим делам, тоже сворачивают к казенке. Толпа растет.

— Разойдись! — вдруг несется за спинами. К пьяному проталкивается городовой Бабкин — длинная шинель с ремнями накрест, шашка, бьющая по ногам. Глаза круглые, усы заиндевели, шевелит ими — ну чисто кот, которого вспугнули с лежанки. — По какому случа-а-ю?

Удалось наконец протиснуться, схватил Гешу за шиворот, поднял. Тот не стоял, ноги подгибались, вжал голову в плечи — смотреть и смешно и жалко. Бабкин ухватил его поудобнее, поволок — видно, в кутузку.

Геша силился сохранить сползающие опорки, поднял колени к подбородку, придерживал руками. И главное не унимался, кричал:

Толпа двигалась следом. Парни вдруг переглянулись, гикнули:

— Наших бьют!

Бросились на городового, вырвали Гешу.

— Леший с вами, — устало оказал Бабкин, отдуваясь. — Нынче все полоумные.

Геша совсем осмелел, тешит народ:

Смеются парни, смеются крючники. Радуется Артем. Куда интереснее, чем в училище. Диво-дивное: Геша царя хулит, и ничего, никто его не обрывает.

Смотрит — шагает по мостовой с сумкой в руке Лелька Соловьева. Знать, с базара. Окликнул:

— Подожди, Лельк.

— Ась! — отозвалась девчонка. На длинных ногах подшитые, с рваными голенищами валенки. Неприкрытые голые коленки посинели, покрылись пупырышками. Пальтишко из отцовского пиджака скроено, шапка тоже отцовская, налезает на лоб.

— Ты меня? — спросила Лелька и мигнула Артему озорным глазом.

— Кого же больше! — удивился Артем. С подозрением уставился на нее: чего вздумала мигать? — Егора видела?

— Ась! — Лелька рассеянно оглядывается по сторонам. — Вчера видела. Утресь на фабрику пошел — видела. С Работновым Васькой… Отгадай загадку: на плешь капнешь, о плешь ляпнешь, с плеши долой.

— Ты сегодня какая-то глупая, — заметил Артем.

— Сам дурень, — огрызнулась Лелька. — Блин это, вот что. На плешь, на сковороду, теста капнешь, о плешь, о сковороду, второй стороной ляпнешь, и с плеши, со сковороды, долой. А еще ученый!

Показав язык, Лелька повернулась неторопливо, напоследок крикнула:

— А тебя батяня ищет. Встретила, так спрашивал. Порку задаст.

Артем не знал, верить или не верить. Вроде не за что порку-то. На всякий случай побежал к дому.

Отец куда-то собирался — в чистой белой рубашке, выбритый. Похоже, не работал сегодня.

— Знаешь, что я слышал! — с порога возбужденно объявил Артем. Хотел рассказать, как орал Геша у казенки.

— Знаю, сынок, — негромко ответил отец. Сегодня он почему-то казался чужим, странным. Глаза запали, как после бессонницы. — В Питере царь на рабочих руку поднял. Уйму людей пострелял…

Зимний звездный вечер. Мороз. В тишине гулко скрипит под ногами снег. Двое спускаются с крутого склона к берегу реки, то и дело оступаются на узкой тропке, проваливаются чуть не по пояс. Постоят, оглядятся и опять делают осторожно шаг за шагом.

На крыльце бревенчатого приземистого дома, что под самым склоном, кутаясь в шубу, стоит в тени человек. Он всматривается в идущих — может, не те, кого ждет.

Двое направляются к дому, старательно стукают валенками, сбивая с них снег. Человек выходит им навстречу. Это хозяин дома Иван Калачев.

— Что так долго? — глухо спрашивает он.

Перед ним Мироныч и Федор Крутов. Мироныч усмешливо откликнулся:

— А ты думал, легко уйти от Милюкова? Уговаривал на чашку чаю. Еле отбились.

— Удалось выступить? Допустили?

— Все было, как задумали.

— Здорово выступил, — подтвердил Крутов. — Сейчас еще, видимо, затылки чешут. Досталось питерскому барину на орехи.

— Чай, полиция была? Как же ушли?

Мироныч засмеялся, вспоминая.

— Полицейских крючники затолкали меж кресел. Останавливать было некому. Мы огляделись да сразу сюда.

— Ну, давайте в дом. Ребята там затомились ждавши. Ко мне на смену вышлете потом Костю Сляднева.

Мироныч и Крутов возвратились с публичного собрания, которое устроила городская дума. Заранее было известно, что из Петербурга приедет Милюков, тот самый, что сколачивает новую партию — конституционно-демократическую.

И вот обширный, с тяжелыми люстрами думский зал набит битком. На возвышении стол, длинный, крытый зеленым сукном. За ним в креслах почтенные люди города. Председательствует угрюмый, с квадратным раздвоенным подбородком городской голова Вахрамеев — брат Вахрамеева, любителя скачек.

Милюков на трибуне. Рассказывает, отчего Россия терпит поражение в войне с Японией. Попутно зачитывает основные положения программы самой лучшей, самой разумной партии из всех бывших и ныне существующих. Каждый из присутствующих может быть зачислен в ее ряды. Думайте, господа, и спешите!

Все нынешние партии призывают бороться с самодержавием, они совершают преступление перед народом, толкая его на путь кровавой революции. Конституционно-демократическая партия пойдет по пути постепенного и мирного завоевания прав народных.

Милюков бросает в зал смелые обвинения. Он распален, воинственно топорщатся пышные пшеничные усы.

— Ответственность за поражение на фронтах несут социал-демократы. Это они вынуждают рабочих бастовать в столь тяжелое время, это они подговаривают крестьян отбирать у помещиков землю. Россия и царь страдают от смуты…

В зале нарастает гул. Прислушаться к одним — одобряют, послушать других — в пору уходить с трибуны.