Иван Лазутин - Суд идет

Инспектор красным карандашом легонько написала на полях путевки фамилию Шадрина.

— Хорошо, девушка, теперь дело за деньгами. Можете взять ее хоть сейчас. Только предупреждаю — последний срок завтра, конец рабочего дня. Иначе мы можем ее продать другому.

— Я обязательно внесу деньги завтра. Большое спасибо!

Попрощавшись, Ольга вышла из комнаты, в которой за столиками сидело около десятка инспекторов.

По дороге домой она думала о том, как бы поубедительней поговорить с матерью о деньгах. Мысленно она перебрала в памяти всех своих подруг и знакомых, у кого можно было бы взять взаймы, но таких почти не было. А денег нужно много, около двух тысяч — на путевку и на дорогу.

От метро «Сокольники» шла пешком. Грязный снег по обочинам дороги блестел мелкими кристалликами на веселом мартовском солнце. С мокрых веток тополей срывались капли воды, пробивая в снегу бездонные воронки, похожие на мышиные норы в голой солончаковой степи. У лужицы, набежавшей из водопроводной колонки, на корточках сидел малыш и красными, как гусиные лапки, пальцами пускал вырезанный из хвойной коры кораблик.

И то, что Дмитрий выжил, и то, что наступает весна и что Дмитрий по-прежнему любит ее, — все это наполняло Ольгу легким, окрыляющим чувством, несло вперед, она почти не ощущала своего тела. Ей хотелось говорить стихами, кого-то убеждать в том, что самое сильное в мире — это любовь. Но тут же, рядом с большим, лучистым счастьем, стыла приглушенная тревога. Лечащий врач сказал, что Дмитрию после операции нужно очень и очень беречься. Избегать физических напряжений, не волноваться, выполнять строгий распорядок дня, хорошо питаться… Чего только не наговорила врач! И все это было из того разряда, который Дмитрию был больше всего ненавистен. Ольга отчетливо представляла себе его раздраженное лицо, когда ему предлагали вовремя ложиться спать, больше есть манной каши со сливочным маслом, ни в коем случае не курить… Самым тревожным в разговоре с врачом было то, что врач не скрыла главной опасности: при неблагоприятных условиях жизни может повториться вспышка, шов разойдется и тогда… тогда уже больного не спасти. Не спасти даже профессору Батурлинову.

Мать встретила Ольгу настороженно. Это была небольшого роста, тихая женщина. Русая, гладко причесанная голова ее была тронута первой изморозью седины. От постоянных забот и дум губы ее были иссечены мелкими морщинками. Серые поблекшие глаза, в которых можно без ошибки прочитать трудное прошлое этой женщины, смотрели устало и словно в чем-то предостерегали.

Долго Серафима Ивановна никак не могла вдеть нитку в игольное ушко. Руки ее дрожали. Ольга это заметила. Она поняла, что мать неспроста слегка покашливает — так она делала всегда, когда собиралась сказать что-нибудь важное.

Самым нежелательным был для Ольги сейчас разговор о Дмитрии. Последнюю неделю мать каждый день справлялась о его здоровье. И однажды, как бы между прочим, рассказала, как мучается ее двоюродная племянница со своим мужем, пришедшим с фронта инвалидом. Этот намек Ольга поняла, но сделала вид, что не придала ему значения.

Сегодня, когда Серафима Ивановна еще из окна завидела дочь, несущуюся, как девчонка, по двору, она решила поговорить с ней начистоту, высказать ей свои материнские опасения.

Волнение дочери, пока Дмитрий лежал в больнице, она переживала остро. Материнским чутьем она догадывалась, что свадьба не за горами. До болезни Дмитрия Серафима Ивановна тайком от дочери готовила ей необходимое приданое, но болезнь Дмитрия настолько пошатнула все ее надежды, что она задумалась: а будет ли счастлива с ним Ольга? Ведь даже врачи и те говорят, что он плохой жилец. А врачи, как правило, всегда приукрашивают. Иногда даже безнадежно больного они убеждают, что он идет на поправку.

Несколько раз Серафима Ивановна хотела хоть намеками предостеречь дочь, но все как-то не поворачивался язык. Теперь же, когда самое страшное минуло и Дмитрий пошел на поправку, она осмелилась высказать свои опасения, которые не давали ей покоя последние дни.

— Дочка, а не рано ли ты голову себе забила? Замуж тебе еще не к спеху, да и по годам-то он тебе не пара. Как-никак, ему уже под тридцать, а тебе еще только двадцать исполнилось. Смотри сама, да ученье свое нужно сначала заканчивать.

Серафима Ивановна делала вид, что поправляет шпульку в машинке.

— Мама, почему ты перестала шить? — Ольга пыталась отделаться шуткой, быстро разделась и принялась рассказывать о том, как много еще сидит в советских учреждениях бюрократов и бездушных чинуш. Председателя профкома она так удачно и смешно скопировала, надув щеки и прищурив глаза, что мать не выдержала и рассмеялась.

— Ты брось заговаривать мне зубы! Скажи лучше сразу: что надумала?

Ольга села на старенькую расшатанную табуретку, которая всегда приводила ее в стеснение, когда эта табуретка попадалась на глаза Дмитрию. Положив обе руки на стол, она по-детски склонила набок голову.

— Мамочка, у меня к тебе большая просьба.

Серафима Ивановна, перекусывая нитку, так и не отвела руки от рта. Повернувшись к дочери, она с опаской, строго посмотрела на нее из-под очков.

— Мне нужно две тысячи рублей. Мама, не спрашивай зачем и не удивляйся, что так много. Это вопрос всей моей будущей судьбы… — Не дав матери сказать слова, она подошла к ней и обняла ее плечи. — Дмитрию нужно обязательно ехать на курорт. Путевка стоит полторы тысячи, пятьсот рублей одна дорога.

— Две тысячи!.. Да ты что, в своем уме ли?! Да когда мы такие деньги с тобой видали? — Белая нитка, прилипшая к нижней губе Серафимы Ивановны, дрожала.

— Мама, опасность еще не совсем миновала. Дмитрию необходимо курортное лечение, а иначе… — Отвернувшись в сторону, Ольга проговорила дрогнувшим голосом: — Иначе может быть такая вспышка, что сам Батурлинов ничего не сделает. — Отняв руки с плеч матери, Ольга отошла к окну.

Серафима Ивановна ничего не ответила и сердито застучала машинкой. Она шила дочери ночную рубашку. Закончив строчку, Серафима Ивановна скомкала шитье и накрыла машинку футляром.

— Конечно, мать хоть разорвись и все равно не угодит. Перед тем как спрашивать, ты лучше подумала бы: найдется ли у матери хоть сотни три-то, не только что тысячи? Ведь сама знаешь — живем от получки до получки. Эх, дочка, дочка, лезешь ты в аркан головой и сама не видишь, как захлестнет он тебя. Ведь шутка сказать — две тысячи! Ну ладно, соберешь ты эти две тысячи: у кого займешь, чего-нибудь продашь, а там что? Там-то что, я тебя спрашиваю? Манна посыплется с неба? Отдавать-то чем будешь? — Серафима Ивановна вышла на минутку в сенки, но тут же вернулась и уже более спокойно продолжала: — Нет, дочка, ты, как хочешь, а я все-таки советую тебе подумать о своей жизни серьезно. Человек он хороший, любит тебя, но жилец ненадежный. Будешь век таскаться с ним по больницам да по курортам.