Иван Лазутин - Суд идет

— А что вы думаете — и в самом деле недурно! — Секретарь выжидательно смотрел на Кирбая.

Майор долго и пристально глядел на портрет, потом круто поднял левую мохнатую бровь и взглядом, пришившим Сашку к стене, спросил:

— Фамилия?

— Шадрин.

— Где живешь?

— На Рабочей улице.

Кирбай еще с минуту молча смотрел на портрет.

— А патент у тебя есть?

— Какой патент? — Голос Сашкин дрогнул.

— Патент на право рисования вождей? — Майор не спускал с Сашки холодного, с оловянным отсветом взгляда.

Этот взгляд заставил Сашку съежиться.

Он вспомнил неприятнейший эпизод из своего детства. Тогда ему было семь лет. Это было в тридцать третьем году, в школу он еще не ходил. Вместе с соседским мальчишкой Сенькой, внуком деда Евстигнея, погибшим в последние дни войны под Берлином, они направились однажды в «Заготзерно» и, шныряя у сушилок под возами, тайком от сторожа нагрузили карманы пшеницей для голубей.

По дороге домой, уже у самого раймага, в добрых полутора километрах от «Заготзерна», их остановил милиционер и ощупал карманы. Обнаружив в них пшеницу, он повел ребятишек в милицию и сдал их дежурному старшине Кирбаю, который в те годы был молодым и статным парнем. С полчаса Кирбай пугал ребятишек наганом, стучал кулаком по столу, ставил обливающихся слезами виновников к стене и, прицеливаясь, объявлял, что непременно застрелит их. Ребятишки в ужасе бросились в ноги старшине и, елозя голыми коленками по зернам пшеницы, слезно молили: «Дяденька, прости, больше не будем!» А Кирбай входил в раж. Потешаясь, он запер ребятишек в камеру предварительного заключения, объявил им сквозь крошечное зарешеченное оконце в двери, что расстрел отложил до вечера, после того как арестует и посадит в тюрьму родителей. Защелкнул окошечко и загремел по коридору коваными сапогами.

От мысли, что их расстреляют, а матерей и отцов посадят в тюрьму, ребятишки намочили не только слезами рукава рубашонок, но и штаны. Охрипшие от крика, они ждали расстрела. Потом их выпустил начальник милиции, которого эта забавная шутка старшины порядком насмешила.

На всю жизнь Сашка запомнил этот стальной, холодный блеск светло-голубого глаза, который смотрел на него сквозь прорезь прицельной колодки нагана, когда он ползал на коленях по рассыпанным зернам пшеницы.

— Я к вам обращаюсь, молодой человек. — В голосе Кирбая послышались звуки стальной косы, наскочившей своим острием на кость. — Предъявите ваш патент на право рисовать портреты вождей!

Лицо Сашки стало еще бледнее.

— Товарищ начальник, я этого не знал…

— Незнание не есть доказательство! Это меня не касается, — сказал майор раздраженно. — В прошлом году вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о наказании за расхищение государственного и колхозного имущества. И вот нашелся один такой молодчик, который не знал про этот Указ, не читал о нем в газете и украл казенные деньги. Как вы думаете, можно его судить за хищение или нельзя?

Сашка перекатывал в руках кепку и молчал.

— Я вас спрашиваю, нужно его судить или пусть дальше ворует, раз он не знал про этот Указ?

— Товарищ начальник…

— За такие вещи отдают под суд! Ишь ты, художник нашелся! Вождей вздумал рисовать! Где работаешь?

— Пожарником. — Лицо Сашки приняло землистый оттенок.

— Забирай свой портрет, и чтоб больше никто его нигде не видел. Ясно?!

— Товарищ начальник, я его три месяца рисовал, куда же мне его девать теперь?

— А это уж я не знаю, куда ты его денешь. А вот куда тебя за эти выходки деть — это я еще подумаю. — Кирбай посмотрел на Матюшкина. — А вам, товарищ заведующий клубом, пора знать, кому можно заказывать портреты для общественных мест.

— Вы понимаете, товарищ майор… — пытался что-то сказать заведующий, но Кирбай его оборвал.

— Я вас понимаю… я все понимаю! Ступайте и думайте головой, а не тем, на чем сидите.

В течение всего разговора Кругляков не проронил ни слова. Он нервно ходил вдоль стены и похрустывал маленькими пухлыми пальцами. На голенищах его начищенных сапог играли солнечные зайчики.

Из кабинета второго секретаря Сашка вышел, как из парной бани. По его раскрасневшемуся лицу бежали ручейки пота. Кирбай еще посмотрит, куда его теперь деть… Он обещал завести дело. «…Патент… Указ Президиума Верховного Совета…» Слова эти ударами ременных бичей хлестали по сердцу, они то обжигали, то леденили мозг.

Матюшкину было неловко. Он знал, что подвел Сашку, а поэтому не смел смотреть ему в глаза. Он сухо попрощался с ним в коридоре райкома и свернул в одну из комнат райисполкома.

Сашка вышел на улицу. Накрапывал редкий крупный дождь. У ворот райисполкомовской конюшни в конском навозе возились ершистые воробьи. Две вороные лошади были привязаны к коновязи. Всхрапывая и пофыркивая нежными губами, они с хрустом жевали овес, засыпанный в корыте.

На деревянных приступках райисполкома сидел Васька Чобот. Поеживаясь от увесистых капель дождя, он втягивал свою сивую голову в худенькие плечи и раскосо смотрел куда-то вдаль, мимо конюшни. Остальные ребятишки разошлись, их разогнал дождь.

— Пойдем, Васек! — услышал Чобот за своей спиной и вздрогнул.

В руках Сашка держал все ту же картину. По лицу его Чобот понял, что случилось что-то неладное.

— Ай не пондравилось, дядя Саша? — огорченно спросил Васька.

— Пойдем, Чобот, домой, а то сейчас дождик сильный начнется.

Домой Сашка возвращался задами. Боязливо озираясь по сторонам, он молил бога только об одном: поменьше бы людей видели его картину. Прибавляя шагу, он слышал, как за спиной его, поскальзываясь на мокром солончаке, семенил босой Чобот.

Всю дорогу оба молчали. А когда дошли до огородов Кудряшовых, то хлынул сильный ливень. Промокли сразу до нитки. На штанах Чобота маслянисто блестели два больших пятна солончаковой грязи, по щекам бежали грязные дождевые подтеки: видно было, что в его волосах хватало пыли.

Портрет Сашка поставил в чулан так, чтоб никто не слышал. Домой заходить сразу не решился: не знал, что сказать матери, когда та спросит, сколько дали денег за картину.

Сашка примостился под навесом, свернул дрожащими пальцами папироску и закурил.

Тут же, рядом, сидел на чурбаке и Чобот. Всей своей незамысловатой душой он понимал, что с картиной стряслась какая-то беда, а какая — никак не мог понять. Он по-собачьи преданно смотрел на Сашку и время от времени шмыгал носом.

— Так вот что, Чобот, начальство сказало, что нет в картине пуклости. Понимаешь — пуклости нету. Плохо мы с тобой над ней поработали.

Васька зашмыгал носом, забегал раскосыми глазами и хрипловато прогудел:

— Я знаю, кто подгадил, это он!

— Кто?

— Учитель. Очкарик…