Иван Лазутин - Суд идет

— Почему ты так думаешь?

— Это он все замечает. Он и про пуклость им сказал. Я его знаю. Он нашу Нюрку заездил.

Нюрка была старшая сестра Чобота, училась в шестом классе.

— Чего же он ее заездил?

— Все на дробях, у ней никак с ответом в задачнике не сходится.

— От матери влетает ей?

— А то думаешь нет? Каждую неделю приходит жалиться. Он у нее классный руководитель. Тятька уже сколько раз отхаживал ее ремнем.

— Ну и как, помогает?

— Все равно дробя с ответом не сходятся. Рихметика не дается.

В этот вечер Васька Чобот почти полдня пролежал в засаде у своего плетня. Лежал до тех пор, пока наконец не подбил палкой молодого петушка учителя.

О случае в райкоме Сашка не сказал никому. Ходил нелюдимый, то и дело вздыхал. По ночам вставал курить, чего за ним мать раньше никогда не замечала. На третий день он все-таки решил поделиться горем своим с Дмитрием. Тот сидел в горенке за столом и что-то писал. Сашка подошел к нему тихо, неслышно ступая на носки. Из-за спины он случайно прочитал: «Здравствуй, милая Оля!»

— Мне нужно с тобой поговорить.

Дмитрий закрыл письмо листом бумаги и, плюнув на оселок, принялся точить бритву.

— Разъясни мне, как юрист, имеют право они судить меня или нет?

— За что?

Сашка подробно рассказал о своем посещении райкома и о разговоре с Кирбаем.

— Где сейчас портрет? — не поднимая головы, спросил Дмитрий.

— Стоит в чулане.

— Что ты с ним думаешь делать?

Сашка робко пожал плечами.

— Ума не приложу! Рвать жалко, а вешать… боюсь.

— Повесь дома.

— А не попадет?

— За что?

— Ведь к нам ходят люди, дойдет до Кирбая, что портрет висит, возьмет да и припишет что-нибудь.

Направляя на широком отцовском ремне бритву, Дмитрий сказал:

— Тебя попугали. Ничего за это не будет. А вообще-то, конечно, чтобы рисовать портреты для общественных мест, нужно быть художником. Но это уже другая сторона дела.

После разговора с Дмитрием у Сашки отлегло на сердце. Он сразу повеселел, бодро заходил по избе, бросился в чулан и принес портрет. Освободив лучший угол горенки, где рядками висели фотографии, он пристроил его на самом видном месте и позвал со двора мать.

— Ну, как? — спросил он ее.

— Хорошо… Даже жалко в клуб отдавать.

— А я его никому и не отдам. Пусть висит дома.

Мать поверила Сашке и согласилась с ним: пусть пока повисит дома.

На работу Сашка ушел повеселевший. Попавшийся ему у калитки Васька Чобот тоже заметил перемену в его настроении.

— Все в порядке, Чобот! Картина висит.

— Что, пуклость приделал? — спросил он, кося одним глазом куда-то на огород.

— Конечно! — Сашка дружески потрепал Чобота по шее и направился танцующей походкой вниз по улице.

Старший Шадрин смотрел вслед Сашке и думал: «Весь в отца, даже походка и та отцовская!»

Дмитрий вышел в огород. Мать и Иринка пололи картошку. Дмитрий принялся им помогать, но, вспомнив наказ доктора — избегать низких наклонов, — взялся за ремонт изгороди. С непривычки пальцы рук дрожали. Это он заметил, когда сел отдохнуть у канавы. И снова мучительно захотелось курить. Лег на спину, заложил под голову руки. В небе плыли хлопья облаков. То они походили на профили человеческих голов, то, расплываясь, образовывали контуры различных предметов. Вот это облако чем-то неуловимым напоминало Ольгу, потом оно расплылось, образовав нечеткий силуэт двугорбого верблюда. Дмитрию стало весело от такой метаморфозы. «Обязательно напишу ей завтра об этом, — подумал он, и взгляд его случайно упал на божью коровку, которая ползла по указательному пальцу. Дмитрий принялся следить за ее движениями. Вот она выползла к ногтю, обогнула его и поползла по ладони. «Глупая, ну чего ты ищешь, чего тебе надо, куда ты тычешься? — С этой мыслью он легонько прижал насекомое мизинцем и, видя, что оно не ищет защиты, когда снова отнял мизинец, подумал: Если бы тебе хитрость клопа да прыть блохи, разве ты была бы такой Машей-растеряшей».

Окликнула мать.

— Митя, к тебе гости!

Дмитрий поднял голову и увидел: навстречу ему по стежке шел пожилой мужчина в начищенных яловых сапогах. Несмотря на жару, одет он был в черный суконный пиджак. Не сразу Шадрин узнал в госте Филиппка Блинкова. Только большая родинка на правой щеке, иссеченной морщинами, помогла ему вспомнить, как лет десять назад, еще до войны, он задумывался: отчего у Филиппка на щеке выросла такая большая бородавка, похожая на жухлый старый желудь, с которого слетела кожура?

— С приездом, Егорыч! — сказал Филиппок и, сняв фуражку, поклонился лысой головой.

— Здравствуйте, дядя Филипп, здравствуйте! — Дмитрий приподнялся с земли и, шагая между рядами картошки, вышел на стежку.

— Я к тебе, Егорыч, по сурьезному делу.

Дмитрий видел, что это был уже не тот строгий Филиппок, которого ребятишки боялись как огня и только к нему одному не забирались в огород: ходили слухи, что по ночам Филиппок с ружьем сидит в подсолнухах и подкарауливает огородников. Давно это было, лет пятнадцать назад. Теперь перед Шадриным стоял худощавый мужик лет пятидесяти пяти и кротко смотрел ему в глаза.

— Если по делу, то пойдемте в избу, посидим, поговорим. — Дмитрий тронул Филиппка за локоть.

Время шло к вечеру. На кирпичном заводе, который растянулся своими длинными соломенными сараями за базаром, восемь раз пробили в рельсу. Над головой Со свистом пронеслась утка, Дмитрий не успел поднять голову, как она скрылась из виду. Где-то в болотах заводила свою тоскливую песню выпь.

Дмитрий пропустил вперед себя Филиппка, закрыл ворота, и они вошли в избу. Филиппок положил на сундук фуражку и неторопливо, но уверенно достал из кармана бутылку водки.

— Ты бы мать кликнул, дала бы чем занюхать, — сказал он деловито и вместе с тем с какой-то затаенной опаской: а вдруг сын Егора стал таким интеллигентом, что не захочет с ним выпить по чарке.

— Это уж лишнее, дядя Филипп. Поговорить можно и без этого, — смущенно произнес Дмитрий, боясь отказом обидеть соседа. — Тем более в такую жару.

— Мы по махонькой, Егорыч, отца твоего помянем. Любил, покойничек, он ее, страсть как любил! Но никогда она его не валила. Чур знал, с умом пил. Ведь мы с ним по молодости дружками были. Это уж потом жизнь нас раскидала, как ветром семена.

Дмитрий слазил в погреб, достал со льда тарелку студня, нарезал большие ломти пахнущего анисом пшеничного хлеба и поставил на стол два граненых стакана.

— Только мне совсем немножко, я от нее отвык, дядя Филипп.

— А ты к ней и не привыкал, — с ухмылкой сказал Филиппок. Разрезав пополам луковицу, он обмакнул одну половину в соль. — Я к тебе, Егорыч, по важному делу. За советом пришел. Скажи мне: куда писать жалобу на этого змея?