Иван Лазутин - Суд идет

— Вот что, товарищ Шадрин, вы не горячитесь. Я прекрасно понимаю ваше возмущение. Я сам когда-то тоже был молодым. Я думаю, этот вопрос мы решим с Кирбаем в рабочем порядке. Один я вам пока ничего определенного обещать не могу. Заверяю вас только в одном: вы убедили меня, и я, как секретарь райкома партии, сделаю все, чтоб поправить промахи. — Кругляков смолк, о чем-то задумавшись. Потом вздохнул. — А у кого, голубчик, не бывает этих промахов? — И снова показал на кресло. — Садись, в ногах правды нет.

— Спасибо. Я только прошу вас, товарищ Кругляков, вопрос о Цыплакове и Бармине решать как можно быстрее. Иначе нам с вами придется схватиться не на шутку и не на районной орбите.

— Я уже свое сказал, товарищ Шадрин. И если уж вас задел за живое сегодняшний сход, зайдите к Кирбаю и повторите ему то, что сказали мне.

— Хорошо. Я зайду к нему. Только пока никаких практических мер по переселению и по изъятию земельных участков у Бармина и Цыплакова прошу не предпринимать. Вы можете только усугубить свою ошибку. Так и скажите об этом Кирбаю.

На этом разговор закончился.

Шадрин вышел из кабинета секретаря. Стояла тихая ночь. Небо несколько просветлело. Подняв голову, Дмитрий стал искать Большую Медведицу. Как и десять и двадцать лет назад, перевернутым ковшом она висела над уснувшим селом, над школой, где он давным-давно из букв учился складывать первые слова «мама», «папа», «мама моет раму».

С набежавшим ветерком донеслись запахи камышистых озер с трясиной, пахнуло лабзой и кувшинками, которые в Сибири зовут огурчиками.

Домой Дмитрий вернулся поздно, когда пропели первые петухи. В разноголосом петушином хоре он узнал голос и своего огненно-красного, с зеленовато-бурой шеей крепконогого боевика. По тусклому свету, сочившемуся из кухонного окна, Дмитрий понял, что мать еще не спала: привернула коптюшку и ждала его.

Захаровна встретила сына молча, подала ему на стол ужин и ушла в горенку. По лицу сына она поняла, что ему сейчас не до разговоров.

Дмитрий выпил стакан молока и направился в чулан, не дотронувшись до хлеба.

Мать наблюдала из горенки.

— Что такой сердитый? Там пироги в решете, полотенцем накрыты.

— Спасибо, мама. Я не хочу, Сашка пришел?

— Да нет еще. То всегда приходил в десятом часу, а тут скоро светать будет, а его все нет.

Во дворе залаял Пират.

— Вот, кажется, и он! — Захаровна настороженно подняла голову, прислушиваясь. — По походке чую.

В дверь сенок постучали.

— Я так и знала, легкий на поминке.

Мать пошла открывать дверь.

Сашка вошел хмурый, чем-то расстроенный.

— Что с тобой? — спросила Захаровна.

— Гараську и Цыплакова жалко.

— Чего они?

— Как привели со схода, Гараська упал на землю и целый час рыдал, как малый ребенок. А Цыплаков уже второй день ничего не ест. Все, что приносит жена, отдает другим или отправляет назад.

Больше Дмитрий ни о чем не стал расспрашивать Сашку.

На солнечном квадрате пола, перекатываясь клубком, котенок играл с бахромой зеленой филейной скатерти, которую Дмитрий помнил с самого раннего детства. Ножная швейная машинка «Зингер» выглядела жалкой, старой и очень маленькой. Раньше, когда детям запрещалось близко подходить к машинке, она казалась большой, сложной, непонятной. Дмитрию стало жалко того безвозвратно ушедшего с годами детского чувства тайного преклонения перед вещами, которые были доступны только взрослым.

На кухне хлопотала мать. Прислушиваясь к доносившимся до его слуха звукам, Дмитрий, догадался, что мать вынимает из печки хлеб. В ноздрях защекотал знакомый горячий запашок чуть подгоревшей на поду нижней корки. Дмитрий закрыл глаза. Через минуту ему уже казалось, что не было за плечами ни войны, ни Москвы, ни всего того, что легло между сегодняшним и тем днем, когда он в дождливый осенний день вместе со своим дружком Семеном Реутовым покинул родную станцию. Как и десять лет назад, шныряла по кухне заскочившая из сеней курица. Даже кудахтанье ее и то, кажется, не изменилось. Все с тем же неизменным «Кшы, проклятая!» гонялась за курицей мать, а та, треща крыльями, бросалась из угла в угол, пока не вылетала в сенки. Огромный чугун со щами все так же шершаво скреб горячий под. Докатив чугун на катке до чувала, мать двигала его уже упором в днище. Каждый звук, стук, скрежеток, доносившийся из кухни, Дмитрию рисовал зримую картину труда домохозяйки. А вот чугунно ахнула сковорода. Очевидно, она горячая. Мать схватила ее голыми руками и, не донеся до лавки, бросила. Потом загудел каток. Это задвигают в печь чугун.

Дмитрий встал, до пояса умылся холодной водой и вышел во двор. День обещал быть знойным, душным. Помахивая тонкой хворостинкой, к дому Шадриных свернула молоденькая, лет восемнадцати, девушка. У ворот она остановилась.

— Вы будете Дмитрий Георгиевич Шадрин?

— Я. — Дмитрий привстал с пенька и отряхнул мелкие щепки, приставшие к брюкам.

— Вам записочка.

— От кого?

— А там написано.

Дмитрий разорвал конверт. На листе бумаги от руки было написано твердым, слегка наклонным почерком:

«Товарищ Шадрин! Вам необходимо зайти в райотдел МГБ. Желательно сегодня к 12.00. Майор Кирбай».

— Кто вы будете?

— Я курьер, — смущенно ответила девушка.

— Передайте Кирбаю, что я приду.

Глядя вслед удаляющейся девушке, Дмитрий подумал: «Какая красавица! В Москве ее давно бы закружили кинорежиссеры, а здесь она на побегушках».

Словно чувствуя, что сзади на нее смотрят, девушка шла как-то неестественно прямо, будто по жердочке, перекинутой через глубокий овраг, и еле касалась ступнями земли.

«Глупенькая, даже не знает, насколько она красива! А может быть, это и хорошо», — подумал Шадрин.

Подошел дед Евстигней. Глядя из-под ладони вслед удаляющейся девушке, он спросил:

— Что, Митяшка, уже облюбовал? — И, по-молодому кашлянув, добавил: — Хороша, хороша ягодка! В самый раз только замуж отдавать. Такая всем ублаготворит. Гляди, как струнка, идет. Не идет, а танцует… Вот бы прихватить тебе в Москву нашенскую, она любой москвичке нос утрет!

— Говорите, утрет?

— О!.. Да еще как утрет! — Дед Евстигней махнул рукой. — Москву я знаю. Когда гнали нас на германскую, стояли в Москве боле месяца. Похаживали мы и к бабенкам, нечего греха таить. Хочь крадучись, но похаживали. И что я тебе скажу — тонконогие они, и пальцы у них длинные-длинные, срамота одна! — Евстигней плюнул. — Не люблю я городских. А об московских и говорить нечего. Хочешь, покажу тебе свою внучку? Наськой зовут. В сельпо продавцом работает. Девка — кровь с молоком. По домашности такая, что все в руках горит.

— Сколько ей лет-то?

— Восемнадцать. Самый раз выдавать.

— О, дед, я для нее уже стар. Мне двадцать восемь. Куда же я против нее гожусь?