Иван Лазутин - Суд идет

— Ты что-то таишь от меня, — сказал Струмилин, пристально глядя в глаза Лили.

— Откуда ты взял? — замявшись, ответила Лиля. Она чувствовала, что ее полушутливый тон и неискренние слова никак не вяжутся с выражением лица.

До детского садика, куда Струмилин шел за дочерью, говорили о пустяках: о футболе, о новых расцветках ситца, поступившего в универмаг, где работает Лиля, о нашумевшем фильме по роману известного писателя…

От сказочного царства детского сада пахнуло на Лилю ветерком воспоминаний о далеком детстве. Когда-то и она с выгоревшими на солнце косичками носилась по зеленому дворику. Но это было давно, когда еще были живы отец и мать, до войны, в Воронеже, на тихой Студенческой улице, утонувшей в кипени каштанов и тополей. Те же маленькие и низенькие дверцы гардеробчиков, на каждой из которых были приклеены опознавательные знаки: заяц, морковка, бабочка, собака, стрекоза… Здесь же, глядя на своих детей, стояли родители, которые с тихой радостью наблюдали, как самостоятельно одеваются эти крошки. На глазах одной молоденькой мамаши Лиля заметила слезы. Ее сын, беловолосый бутуз, обняв шею матери, целовал ее в щеки, тыкался в подбородок и смешно картавил.

На дверце ящичка, где хранились личные вещи дочери Струмилина, была приклеена картинка с изображением пчелы.

— А где же Таня? — спросил Струмилин у сестры, которая вытирала нос веснушчатому мальчику.

— Она моет руки. Ваша дочка такая чистюлька, что перед едой каждый раз моет руки по полчаса. А вот она и сама.

С еще влажными пухлыми ручонками, на которых Лиля заметила нежные ямочки, к Струмилину подошла девочка лет трех. Голубые отцовские глаза недоверчиво остановились на Лиле.

— Ты чего так смотришь, дочка? — спросил Струмилин, опустившись на колени и поглаживая рукой льняные завитушки пушистых волос девочки. — Это тетя Лиля. Познакомься с ней. Она хорошая.

Таня смущенно, исподлобья посмотрела на незнакомку и нерешительно подала ей руку.

— Меня зовут тетя Лиля, — смущаясь, произнесла Лиля и неожиданно так покраснела, что румянец обжег даже уши.

— А меня — Танечка.

— Ну вот… и хорошо… А ты любишь конфеты?

— Люблю.

— Вот мы сейчас дорогой и купим. Ты какие конфеты любишь, Танечка?

— Всякие.

До метро Таня шла между Лилей и Струмилиным, взяв их за руки. У кондитерского киоска, где Лиля остановилась, девочка оживилась, глазенки ее заблестели.

— Хочешь «Мишку на севере»?

— Хочу, — сгорая от нетерпения, лепетала девочка и не спускала глаз с витрины, заставленной конфетами.

— А «Красную шапочку»?

— Тоже хочу.

Пока Лиля возилась с девочкой и рассовывала по ее карманам конфеты, Струмилин стоял в стороне и наблюдал, как быстро нашли общий язык трехлетний ребенок и двадцатипятилетняя женщина. Но вместе с тем ему было обидно и досадно видеть эту трогательную картину. Захотелось поскорее уйти домой, чтобы в памяти дочери не остался образ Лили.

— А у вас есть девочка? — неожиданно спросила Таня, подняв на Лилю глаза.

— Нет, Танечка, у меня нет маленькой девочки.

— Тогда у вас, наверное, есть большая девочка?

— И большой нет.

— А мальчик у вас есть?

— Нет и мальчика, — ответила Лиля и, пожалуй, первый раз в жизни искренне пожалела, что у нее нет до сих пор ребенка.

— А почему у всех тетей есть девочки или мальчики, а у вас нет?

Такой вопрос окончательно смутил Лилю. В его наивности и непосредственности звучало что-то недетское, глубокое.

— У меня через год будет.

— Через год? А это долго?

Чувствуя, что необдуманным ответом она наводит любознательного ребенка на новые вопросы, Лиля поспешила перевести разговор на другое.

— Танечка, ты лучше расскажи про свой детский сад. Какие песни вы поете? Знаешь ли ты какие-нибудь стихи?

Девочка очень любила читать стихи. Эту страсть она унаследовала от отца. Всю дорогу до дома Таня картавила детские стихи. Когда же Лиле в последние минуты захотелось поговорить со Струмилиным о своем и она перестала смотреть на девочку, то та поняла, что ее уже больше не слушают. Неожиданно оборвав стихотворение на середине, она умолкла. Этого не заметили ни Лиля, ни Струмилин.

— Коля, мне нужно с тобой серьезно поговорить, так дальше нельзя. Мы должны что-то решить. И потом… я знаю, к чему все это может привести…

— Что я могу решить? Неужели ты не видишь мое положение? — После некоторого раздумья он спросил: — Хочешь, я познакомлю тебя с женой? Ты узнаешь, что это за человек. — Он пристально посмотрел на Лилю. — Хочешь, сегодня?

— Нет, Коля, только не сегодня! Сегодня я не могу. Я не готова к этой встрече. И потом — зачем? Мы, кажется, подходим к вашему дому?

— Да, подходим.

— Когда и где я тебя увижу?

— Зачем? — строго и сухо спросил Струмилин, не глядя на Лилю.

— Я должна тебе сказать все… Многое сказать.

— Приходи завтра днем к метро «Кировская».

— Во сколько?

— В четыре часа.

Дальше Лиля идти не решилась. За поворотом в переулок, где живет Струмилин, ее могла увидеть из окна его жена. А она этого не хотела, хотя не питала к ней ни ревности, ни неприязни. Со слов Струмилина жена его предстала в воображении Лили страдалицей, которая до конца дней своих прикована к постели.

Поцеловав Таню, Лиля попрощалась со Струмилиными, резко повернувшись, быстро пошла назад.

— Папа, а почему ушла тетя?

— Ей нужно домой, дочка.

— А почему ей нужно домой?

Струмилин смотрел вслед Лиле до тех пор, пока она не скрылась за поворотом.

— Зачем ей нужно домой? — переспросил Струмилин. С дочерью отец теперь разговаривал автоматически, бездумно. — Дела у нее дома, дочка, дела…

Еще издали увидел Струмилин в окне своей комнаты бледное лицо жены. Большие серые глаза, окаймленные темно-голубоватыми впадинами, горели болезненно. При виде дочери она замахала руками и, сделав из ладоней рупор, приглушенно крикнула:

— Танечка! Дочка!

Услышав голос матери, Таня подняла голову.

— Папа, смотри, смотри, вон мама! — Вырвав свою пухлую ладошку из руки отца, девочка побежала к подъезду.

В эту минуту Струмилин уже не помнил Лилю. Он видел одно: трепыхающийся голубой бант в светлых кудряшках дочери и страдальчески-счастливые глаза жены.

Когда Струмилин вошел в комнату, Таня уже сидела на коленях у матери и угощала ее «Красной шапочкой». По обе стороны ее на кровати лежали костыли. Одна пустая штанина полосатой пижамы болталась над полом. Больная нога была укутана в теплый шерстяной чулок и обута в войлочный глубокий башмак.

Раздеваясь, Струмилин наблюдал за женой и дочерью. Не замечая никого, обнявшись, словно они не виделись вечность, мать и дочь не могли наглядеться друг на друга.

— Кто тебе купил такие хорошие конфеты?