Иван Лазутин - Суд идет

Врачам болеть гораздо труднее, чем медицински необразованным людям: те даже перед смертью верят и ждут от нас, врачей, исцеления. Иногда бывают и чудеса: некоторых все же удается спасти. А нам, грешным эскулапам, никто не зажжет заветных туманных огоньков надежды, когда картина насквозь ясна. И все-таки завтра в письме я буду тебе лгать и доказывать, что моей ноге ничего не угрожает, что моя гипертония была временна, что я уже подумываю, как бы скорее выписаться и что-нибудь предпринимать насчет работы. Сидеть целыми днями сиднем в кровати становится невыносимым. Давать письменные шаблонные ответы радиослушателям — тоже навязло в зубах. Хочется работать с живыми людьми, видеть скорбные, молящие глаза больных, которые смотрят на тебя и безмолвно говорят: «Доктор, помоги, спаси…» Если верховный главнокомандующий во время опасных боев чувствует такую же ответственность и напряжение, как лечащий врач, когда он входит в палату тяжелобольных, то он знает наверняка, что такое ответственность и что такое отвечать за судьбы людей. Ловлю себя на одной мысли: все сравнения и аналогии я почему-то привыкла строить в одном плане: война, сражения, командир, солдат… Это, очевидно, потому, что самой болезненной и самой чувствительной частицей сердца я срослась с моим фронтовым прошлым.

Перечитала свою первую дневниковую запись и поняла, что у твоей жены никакой логики мышления нет. Какие-то обрывки мыслей, вздохи, ахи и охи… Оправдывает только одно: пишу то, что приходит на ум, что стучится в сердце. Озабочена только одним: чтоб когда-нибудь эти строки не навели на тебя уныние.

Каждую ночь мне снишься ты и Танюшка. Три дня назад приходила мама — обещала в следующее воскресенье прийти.

Дежурная сестра уже дважды тушила свет в моей палате: давно пора спать. Вот и сейчас снова слышу чьи-то легкие шаги в коридоре. Если это дежурный врач, то мне непременно влетит. Итак, милый, спокойной ночи. Тянусь уставшей правой рукой к выключателю».

На этом первая запись в дневнике обрывалась. Струмилин отодвинул тетрадь в тень от колпака настольной " лампы и подошел к кровати. Разметав руки, Лена спала. Выражение ее лица было таким, точно она собиралась сказать: «Если б я смогла хоть в сотой доле рассказать в этом дневнике, как я люблю тебя и как ты мне дорог!..»

Таня, запрокинув свое румяное личико, уткнулась носом под мышку матери и правую ручонку положила ей на грудь. Одеяло сползло до пояса.

Струмилин долго стоял над спящими.

Вздох жены испугал его, и он на цыпочках отошел к столу. Сонно чмокая губами, Лена перевернулась на другой бок, и снова послышалось ее ровное дыхание.

Струмилин загородил дневник спиной и принялся читать дальше. Эшелон военнопленных, гамбургские страдания, издевательства фашистов, два его побега, освобождение Советской Армией, снова возвращение в строй — все это с изумительной четкостью вставало перед его глазами.

Настенные часы пробили два раза. В соседних домах потухли огни. Струмилин никак не мог оторваться от тетради в клеенчатой обложке. Только теперь перед ним во всей своей полноте и неизмеримой глубине открывались те грани характера жены, о которых он раньше только догадывался, а если замечал их, то не ценил.

Последняя запись оборвалась неожиданно, она испугала Струмилина. Лена писала:

«Двадцатого сентября. На всех перекрестках и переулках, где растут деревья, прибили таблички с надписью: «Листопад. Берегись юза». Вот уже и осень наступила. Может быть, эта осень будет последней в моей жизни. Об этом я думаю как врач, а не как больной. Давление растет. Приступы боли в ноге все учащаются. Коля даже не знает, что я живу на одном морфии. Я делаю уколы тайком от него, чтоб он не знал о приближении конца. Пусть моя лебединая песня будет пропета для него совсем неожиданно.

Бедняга, он так много работает, у него две ставки, приходит домой всегда усталый, носится по магазинам, часами простаивает в очередях, готовит обед, сам купает Танечку, ухаживает, как нянька, за мной… Последние дни я больше думаю не о себе, а о нем, о дочурке. Как он переживет мой уход?! Он это чувствует и понимает, как медик, но на что-то надеется и гонит от себя страшные мысли. Я это вижу. Как два актера, мы фальшиво играем друг перед другом бодрячков и оба осознаем, что лжем в этой игре, успокаивая друг друга. По что делать: иногда и во лжи есть спасительные островки, если эта ложь святая.

Еще мне кажется, что с юга он приехал с каким-то новым настроением. Он словно помолодел духом, временами бывает рассеянный. Таким он давно уже не был. А что, если он познакомился там с какой-нибудь женщиной и делит себя между мной и ею? Это, пожалуй, самое страшное, самое тяжелое, что на меня обрушится в мои последние дни. Умереть я хочу с одной радостной и счастливой верой: он любит только меня одну, такую, какая я есть, — изуродованную, приговоренную, беспомощную…

Пусть весь мир твердит мне о том, что он любит другую, — я в это не поверю! Он это не может! Нет, нет, Струмилин этого не сделает! Я его знаю. Он слишком благороден и добр. Он слишком чист, чтобы отравить мои последние дни. А может быть, я не права? И эгоистически, жестоко сужу его, когда хоть на одну минуту допускаю мысль, что он близок с другой женщиной? Может, мне, наоборот, нужно внушить ему, чтобы после моей смерти (как страшно произносить это холодное, ледяное слово! Я смотрю в зеркало и вижу ужас в своих глазах. Какой-то серый могильный пепел уже дышит в них!) он нашел себе добрую, порядочную женщину, которая могла бы до конца оценить его и заменить мать Тане. Судьба дочурки меня страшит. Как они будут тут без меня?..

Что-то их сегодня долго нет. Я вся изныла за эту неделю. Как она там, моя кроха, не похудела ли?.. Пишу эти строки, а сама после каждого слова заглядываю в окно — не идут ли. Сейчас вот-вот они должны показаться. Кто их будет встречать, когда в этом доме меня не будет?.. Но вот, кажется, и они. Я вижу их издалека. Они показались в переулке. Где мои костыли? Как только они подойдут поближе, я крикну им. Танечка взглядом ищет окно нашей комнаты. Как у нее выгорели волосенки, совсем как зимний зайчонок! Допишу в понедельник. Милые, лечу к вам… Скорее!..»

Струмилин вспомнил вечерний разговор о Лиле и понял, что подозрения Лены, которые она строила на одном чутье любящей жены, на одной только интуиции, теперь подтвердились фактом. Нужно что-то делать. А что? Он пока не знал. Знал только одно, что завтра ему предстоит об этом говорить с женой. Если он будет лгать, она все равно ему не поверит. Он никогда не обманывал ее даже в мелочах. А тут была не мелочь, говорить придется о Лиле.

Закрыв дневник, он на цыпочках подошел к кровати и, осторожно приподняв угол подушки, засунул под нее тетрадь. Разделся бесшумно, чтобы не разбудить Лену, лег в раскладную кровать.