Анатолий Байбородин - Озёрное чудо

— Ну ладно, Чингиз-хан вырезал ханскую верхушку, — загорячился и возбужденный Игорь. — А Сталин — цвет культуры и науки, простой народ.

Степан сник, тяжко вздохнул:

— Да, Сталин в одном, паря, крепко просчитался. Не усмотреть за всей Империей. Разве мог он знать тысячи расстрельных дел?! Не мог. Он вокруг себя врагов народа истреблял, а по краям и областям засели жиды в НКВД и секли русский народ, аж перья летели. Шолохов — великий писатель, степью от их ушёл, и Сталин же и спас его… Если бы не Сталин, жиды бы мигом угробили страну, сдали Западу. Вон Хрущев…свинопас, кукурузник… ежли бы Брежнев не дал пинка под зад, давно бы страну ухань-кал. Но и Брежнев мягкотелый… Русский народ любит крепкую отеческую руку — суровую, но справедливую, чтобы — и страх, и совесть. Иначе… кто в лес, кто по дрова…

Тут встряла в разговор и старуха:

— Извередился народ. Волю почуял… Ни страха Божья, ни строгости, ни в чём укороту. Одно винище, табачище да срам на уме. А про то и печи нету, что душу луканьке продали, на демонские соблазны выменяли. В грехе купаемся, прости господи. —

Старуха, обернувшись к божнице, глядя на иконы, потаённо посвечивающие из угла, осенила себя испуганным крестом. — А про то переживанья нету, что душе без Бога, душе грешной без раскаянья в геенне огненной маяться веки вечные… Эх, одолели черти святое место…

Вот так же, бывало, говоривала старая Христинья, Игорева бабка, а тётка Фрося жалобно вздыхала, слезливо глядя на любимую икону Казанской Божией Матери.

— Верно, мать, — с почтительным дивом всмотрелся Степан в старуху. — Вот и мать говорит, а она у нас свята душа на костылях. Каковы веки, таковы и человеки… Нет, паря, деды наши веками жись ладили, а мы!.. — Степан хлопнул ладонью об ладонь, — всё переломали, всё порушили. Ломать не строить. Вот и маемся….

Игорь отметил про себя, что Степан, чем дальше ширил разговор, костеря нынешнюю жизнь и подлаживаясь под старуху, вознося досельную, при царе-косарё, и чем больше блуждал в словах, тем сильнее нервничал, — нервный, видно, стал во хмелю. А раньше был тихий, смирный. И хоть затяжелел гость от обильных наедков-налитков, запихнув в себя ещё и чай, хоть и глаза с дорожного устатка начали мало-помалу слипаться, всё же чутко слушал Степановы говоря, умещая их на отведенный в памяти шесток, — авось сгодятся, — журналист, всё же. Он бы даже чиркнул кое-что в блокнот, завязал чернилами узелок на память, но как-то неловко было писать в вольном застолье.

— Но-о, опять старый Мазай разболтался в сарае, — привычно пробормотал Степан.

Гость вышел перекурить в ограду… хотя ограда в неогороженной усадьбе вмещала и чернеющий таёжный хребет, и звездное небо, и озеро, где ночными рыбами всплывали, тонули в пучине мерцающие звезды. Когда вернулся, Степан плеснул в рюмки и сказал гостю здравицу, прибауточно и мудрено сплетя:

— Ну, паря, за твой приезд. Слава богу, родину не забываешь. Мила сторона, где пупок резан. Да… Желаю, паря, гнёздышко свить, ребятёшек нажить. Без ребят, не гнездо — ночлежка. И кукушка кукует, по бездомью тоскует…

Долго ли, коротко ли чаевали, а вдруг Степан спохватился и принёс из горницы потертую гармонь.

— С фронта, паря, дюжит… Гармошки на фронт тысячами посылали, зараз с винтовками. Чтоб солдатушки — бравы ребятушки воевали и не унывали. Помню, паря…мал да удал рос… соберутся казаки на праздник., скажем, на Троицу… ну, выпьют по рюмочке, песни затянут протяжные и плясовые. Играют, кто на чем горазд. И гармошка явится. Напоются, напляшутся, гармонь отложат, опять у их говоря. А я гармошку утяну, пробую играть. И так мне глянулось играть, что, бывало, гармошку не могли отобрать. Плачу: дескать, не отдам. Под кроватью прятался с гармошкой, веришь, Львович, клюкой оттуда выгребали…

Степан накинул ремень, пробежался по ладам и басам, и для веселого зачина отчестушил:

Потом распочал было песнь…

Раздумал петь, обнял жену-ромашку, которая…милые бранятся — тешатся… свычно проворчала:

— Ромашка… Вам бы рюмашку, а не ромашку.

— Давай, ромашка, нашу казачью. Подпевай.

Не подавая вида, вновь, как в отрочестве, подивился Игорь: столь, казалось бы, пара неподходящая, ежели свиваются вьюн и вьюница по красе: Наталья — белая, дебелая, цветущая осенним бабьим цветом, и Степан — аршин с шапкой, на голову ниже жены, черный, вроде низовым пожаром закопчённый с комля, осадистый листвяк.

Тут Натальин мягкий, тёплый голос выплелся из двуголосья и зазвучал над мужним:

— Целуй, Наталья Батьковна. Почеломкоемся.

— Обойдешься.

— Целуй, целуй!

— Не заслужил…

— Пошто?

— Пить надо меньше, — ласково укорила жена, да и звучно чмокнула Степана в щеку.

— Эх, умели мы и наши отцы и деды жить по-божески, по-русски, — певень поставил гармонь на лавку. — А уж наши ребята-внучата жить разучились. Да, старики баяли: живут, как нелюди, и помрут, как непокойники…

— Кого городишь, старый Мазай?!

— Городи не городи, Наталья, а в городу глянул: худо живут, не жалеют друг друга…

Разговор мало-помалу тоныпал, сникал, разом со Степановой головой, опадающей на столешницу, но рыбак еще встряхивался, настырно боролся с хмельной дрёмой и усталью, а глаза сами по себе закрывались. Они уже сидели вдвоем: старуха ушла спать, хозяйка выбежала во двор по-хозяйству. Вскоре вернулась и затормошила муженька:

— Всё, иди падай, Степан. Хва поди языком-то молоть, уморил гостя.

— Да нет, ничего, интересно послушать, — вяло отозвался гость, давно уже желающий на свежий воздух… перекурить.

— Ты, злодеюшка, ой, варвар-сомуститель, за что ты мучаешь, девчоночку меня, — очнулся и запел Степан, игриво оплёл рукой стоящую подле него хозяйку. — Но чо, Натаха, добрая деваха, может, по рюмочке нальёшь? Есть поди заначка.

— Ой, отчепись, старый хрыч, — ворчливо, но с притаённой утехой отозвалась хозяйка, отпихнула игривого муженька, коротко и мимолетно глянув на гостя со смущённой улыбкой, пуще омолодившей закатное лицо. — Какие рюмочки?! Иди спать. Лежа качает… И человек с дороги устал.