Анатолий Байбородин - Озёрное чудо

Скинув куль в прихожей учительской фатеры, стал думать-гадать, куда добычу девать, что делать с окунями, чебаками, коими щедро одарили его красногорские рыбаки; ничего не надумав, долго оглядывал подаренный мужиками лёгкий нож, с зерка-листым и тонким…рыбу пластать… хищно изогнутым, острым лезвием, с набранной из бересты тёпло-бурой рукояткой и кожаными чёрными ножнами, где взблёскивала прилипшая чебачья чешуя. Налюбовавшись, проверил бриткость, чуть не порезавши палец, а потом не утерпел и, как в ребячестве вольном, метнул рыбацкий нож в дверь, ловко замахнувшись снизу, упомнив киношного ковбоя. Но…то ли дверь сшили из задубелого листвяка, то ли ручка ножа оказалась лёгкой, то ли уж беспроклому ковбою нечто вечно мешает… нож, жалобно взвизгнув, отскочил от двери. Игорь метнул снова, и кидал нож, пока тот не вонзился в древесную плоть, но именно тогда, когда дверь… стеснительный стук он не слышал… начала открываться. Кто-то испуганно вскрикнул за дверью, и быстро захлопнул дверь. Парень растерялся, тронулся было на крик, но дверь отворилась, и Лена, с побледневшего лица которой ещё не сошел испуг, робко шагнула через высокий порог. Следом протиснулся брат её Миха в резиновых броднях и линялом тельнике; выдернул нож из двери, положил на кухонный стол и, сумрачно глянув на Игоря, повертел пальцем у виска.

— Дверь-то всю ухайдакал… Детство взыграло?

Игорь повинно опустил глаза долу, и Лена, спасая повинную голову, известила:

— Отец нас послал, чтоб помогли с рыбой разделаться.

— О, хорошо. A-то думаю-гадаю, что с рыбой делать. Наверно, посолить надо, а я толком пластать не умею.

— Разучился?

— А я и не учился. Я по натуре не рыбак, я — охотник.

— И что, сохатого можешь разделать? — Миха подозрительно скосился на заезжего молодца.

— Нет, разделать не могу. Но убить могу. А с рыбой не люблю возиться.

— Ладно уж, не горюй, выручим, — Лена украдкой, по-бабьи ласково и снисходительно глянула на отроческого жениха, словно жена на мужа, отчего Игорева душа радостно всполошилась, заныла в тёплой истоме.

Устроившись на крыльце, дочь рыбака тонким и бритким, дарёным ножом сноровисто распластала и выпотрошила окуней и чебаков и, уложив рядами в эмалированном ведре, отрытом в учительской казёнке [50] Казёнка — кладовое помещение, прирубленное к сеням или дому. , присолила крупной, скотской солью, потом, укрыв деревянным кругом, какой тут же вырубил Миха, придавила камнем.

— Рыба — кровянит, перед ненастьем, — вздохнул рыбак.

— Миша, спусти в подполье. Мешковиной накрой, — когда брат унёс ведро в дом, опять ласково глянула на Игоря. — В холодном подполье ей ничо не сделается, просолеет, в город привезёшь как свеженькую. Полей на руки.

Игорь, слетав в избу, словно на крыльях, вынес ковшик воды, мыло, полотенце и стал медленно, откровенно оглядывая девушку, поливать на ее руки. Брат вначале настороженно косился, потом со вздохом отвернулся.

— Ну, земляки, благодарствую за помощь, с меня причитается, — церемонно огласил Игорь и, опять же, слетав в учительскую фатеру, вышел с большой бутылкой румынского портвейна, на всякий случай прихваченного из города. — Можно, в доме посидеть, а на природе красивее.

Сестра с братом задумались, потом Лена велела:

— Вы пока выносите стол, стулья, посуду, а я сбегаю домой. Надо же чем-то закусить.

— Эту мочу кошачью можно и рукавом занюхать, — усмехнулся Миха, и сестра укоризненно глянула на брата. — Ладно, ладно, не гляди на меня синими брызгами, иди, иди.

— А зачем стол выносить?! — пожал плечами Игорь, усмотрев неподалеку от крыльца неохватный сосновый пень. — Чем не стол?! И зачем нам стулья?! — он показал Игорю на листвянич-ные чурки, что постаивали рядком возле поленницы дров. — Чем не стулья?!

Вернувшись с плетенной корзиной, тде, обложенные пирожками, золотились копченые окуни и куриный окорок, Лена сноровисто…все в руках горит… красиво накрыла стол… вернее, пень, и перед озёрным ликом, в тени таёжного хребта такое славное, словно семейное, вышло застолье, что Игорь запомнил на весь век. Похвалил девушку:

— Ишь ты, какая мастерица: рыбу распластала, посолила, стол накрыла. Верно Некрасов писал: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…»

— Не бабье дело коня на скаку останавливать, — неожиданно возмутился Миха. — Да и враньё: коня на скаку и мужик не осадит. А «в горящую избу войдет…» Это что, бабье достоинство?! Детей ростить, мужика ублажать — вот бабье дело.

— Нынче — женщины, а ты завёл: бабы, бабы, — засмеялась Лена, похоже, с братом согласная.

— А чем тебе «бабы» не нравятся?! Отец говорил: если бы в войну жили женщины, а не бабы, мы бы войну проиграли.

Миха негаданно для сумрачной облички оказался балагуром и баешником похлеще отца родного, и, похоже, приняв на старые дрожжи, слегка охмелев, весело поминал морскую службу, вворачивая байки.

— Девки на внешность падкие…

— Всех-то на один аршин не мерь, — поправила сестра, нет-нет да и косясь на гостя и невольно краснея. — Принимают по одёжке, привечают по душе.

— А в пословице сказано: провожают по уму, — уточнил Игорь-книгочей.

— Ладно вам, слушайте дальше… Короче, я уходил на флот, а меня в Сосновке подруга ждала. У нас переписка, то да сё. Я ей карточки посылал; бравый такой матрос: бескозырка набекрень, чуб торчком, брюки клёш, как две юбки, бульвары подметать. Мне однажды боцман перед строем распорол клёши… Ну, короче, махнул в отпуск. Подруге написал: скоро буду. Я ведь и жениться вздумал… Из Владивостока в купе оказался с солдатом из стройбата. Ну и, чо греха таить, начали мы с ним пить на радостях. Тары-бары, растабары, потом я вырубился. А солдату на станции надо было выходить, а на какой, я и не спросил. Просыпаюсь спохмела, гляжу: мама родная, моей морской формы нету, а солдатская лежит заместо нее. Ох, б…, выматерился я, а чо делать, пришлось солдатскую сбрую на себя пялить. Не голому же в Яравну ехать. До Сосновки добрался, явился к подруге в солдатской робе, подруга глянула, и всё: прошла любовь, завяли помидоры… Ждала бравого матроса, а тут солдатишко в линялой робе. Парень-то, который форму свиснул, служил в стройбате… Я на корабль вернулся, братва со смеху помирала, и долго меня Солдатом кликали…

Игорь слушал бывшего морячка в пол-уха, воровато и азартно поглядывая на Лену. С хребта сбегали к самому крыльцу зрелые березки, и тихий, медвяный предзакатный свет, вея сквозь свечо-вый березняк, ласкал лицо девушки, щекотал лучами, отчего она улыбалась, и так влекуще посвечивала сквозь ресницы синева её глаз, что Игорь не мог отвести взгляда.

Педаля под рамкой, неожиданно вывернул к учительскому жилью малый на велосипеде и, соскочив на земь, крикнул: