Анатолий Байбородин - Озёрное чудо

Были за столом и молоденькие буряточки, и даже завлекательные, но к ним Елизар не рискнул бы соваться, — отошьют русского, да и опасно — застолье осудит игривую выходку, а задиристые парни тут же схватятся за кулаки.

— Ты пошто девок-то мало позвал?! — не договаривая… русских, вроде и смехом, но с едва скрываемой досадой приступил к Баясхалану, когда отошли перекурить и остались с глазу на глаз. — Себе-то, паря, отхватил…

— Ну и привел бы свою Верку…

С Верой Беклемишевой, девой бравой и удалой, схлестнулся Елизар вначале лета; помаялся месяца два, трижды прихватил с деревенскими ухарями, трижды проклинал, но, залитый покаянными слезами, обласканный, трижды прощал, и неведомо чем бы кончилась маятная любовь, да заполошная Вера нежданно-негаданно вдруг расписалась с наезжим парашютистом-пожарником, которого, как божилась, полюбила еще прошлым летом.

— Верку-то?.. — вздохнул Елизар, — С Веркой, Баясхалан… разошлись как в море корабли. Зад об зад, и кто дальше улетит. Так от…

— Жалко. Хорошая девчонка.

— Все они хорошие, когда спят… лицом к стенке… А может, паря, в деревню слетаем, девок привезем. Мужика с машиной попросим…

— Да ладно, успокойся. Выпей…

— А ты напейся воды холодной, про любовь забудешь, — насмешливо пропел Елизар.

— А хочешь, познакомлю?..

Елизар воспрял, выгнул петушиную грудь.

— Есть тут одна… красотка. Увидишь, рядом посажу. Анжела, звать…

Теперь по левую руку от Елизара, чуждо застолью и скучающе, посиживала девица — похоже, столичная, улан-удэнская: в красных, широко расклешенных штанах, до скрипа затянувших длинные, узкие бедра, в облегающей, с опасным вырезом, черной кофтенке; на голове всклоченной копной торчал лихой начес, а раскосые глаза дева так жирно и копотно размалевала, что и зрачков не видать сквозь слипшиеся ресницы; к тому же правый глаз завешивала жесткая, конская челка. В отличие от яравнин-ских бурят из буддийского рода хори — круглоликих, с утопающими в щеках, мелкими носами, — Анжела, судя по крупному носу, была из западных иркутских бурят…хударя, дразнили восточные… из эхиритов либо булагатов, крещеных шаманистов, некогда кочевавших в усть-ордынских степях и лесах, подле Байкала и на острове Ольхон. Уловив азартные Елизаровы погляды, Анжела нацепила круглые очки и так, не приведи мама, презрительно зыркнула на парня сквозь мутные стекла, что у того душа похолодела и сжалась от испуга. Похоже, диковинная залета была не из простых, — смекнул Елизар, усмотрев на тонкой шее корольки, набранные из одуловатых, смахивающих на запеченную сосновую смолу, блескучих камешков; Елизарову догадку подтверждали и огрузлые перстни на холеных пальчиках, которыми она, отставив острый вишневый коготок, церемонно несла рюмку к багровому, капризно изогнутому рту.

Елизар хоть и оробел перед залетной кралечкой, а все же воротил в ее сторону зарные глаза и даже пытался заговорить, закинуть удочку, — вдруг клюнет, но краля, скользнув по нему скучающим взглядом, тут же отвернулась, деловито поддернула спадающие с мелкого носа тяжелые очки. «О-тё-тё-тё, какие мы гордые! — дернул плечами Елизар. — Слова не скажи. Еще укусит, чего доброго. Но ничо, ничо, мы тоже не лыком шиты. Будем посмотреть…»

Разгоряченный, закрасневший народ решил охолонуться, размять одеревеневшие от долгого сидения ноги, и когда после треска и урчания магнитофон зверски взревел: «Э-э-эй, хали-гали!..», парни с девчатами ударились скакать, молотить траву каблуками; туда же, подметая землю багровыми клешами, лениво и раскачисто вплыла и городская краля; постояв, насмешливо оглядевшись, вдруг такое пошла накручивать ногами и вертлявыми боками, что все диву дались и тут же, раздавшись, замкнули вокруг нее хоровод. Отплясав, показав деревенщине городской шик, той же манерной походочкой ушла за избу, куда вскоре нарисовался и распаленный Елизар.

Но сперва он поглазел на широколицего, коротконогого, с необъятным торсом, медвежалого детину, по уличному прозвищу Дамбиха-хулиган, под восторженные крики парней и мужиков ломавшего трубчатые кости. Держа левой рукой кость, он какое-то время тряс над ней правой кистью, потом резко, с хеканьем бил, и кость лопалась. Раззадоренный, сунулся было в круг и Бадма Ромашка, но не тут-то было, лишь кисть отбил, что для художника большая беда — чем рисовать? Следом…попыток, не убыток… хотел и Елизар опробовать силенку, да благо, Баясхалан охолонил пыл — кости ломать нужна отвага и сноровка, да и рука набитая.

— Здорово, братуха! — Дамбиха-хулиган обнял Елизара и, стиснув в медвежьих лапах, оторвал от земли. — А я гляжу, нос воротит, не замечат — думаю, зазнался, паря.

— Да ну, с чего зазнаваться. Не заметил…

— Ладно, — похлопал Дамбиха-хулиган по Елизарову плечу. — Как жизнь? В Жаргаланту не ездил?

Дамбиха приходился Баясхалану родней, потому и гулял на проводинах; Елизар же знал паренька по малолетству: одно время Калашниковы жили на таежном займище подле реки Уды, и величалась тамошняя божья пазуха — Жаргаланта… Жаргаланта нютаг, Счастливая земля. Там, где тайга отшатывалась от реки, в пойменной буйнотравной и воистину счастливой долине, Калашниковы пасли бурунов да телок и, откормив, после Покрова сдавали в откормочный совхоз. Ниже по реке, подле озерка, прозываемого бурятами на свой лад Черным — Хара нуур, потому что озеро солончаково не белело, как другие, Дамбихины родители летами косили сено, и маленький Елизарка ловил ленков и хариусов, собирал грибы-ягоды, играл с веселым парнишкой, которого тогда еще не дразнили Дамбихой-хулиганом. Копали клубни алых саранок, буйно цветущих в редколесье, из которых Дамбихина мать варила ребятишкам лакомый тибхен (тушеная саранка). И хотя лет через пять тропы их круто разошлись, безмятежное речное и таежное детство жило в памяти невозвратным счастьем, и Дамба, рано заматеревший, мог прослезиться при одном лишь поминании Жаргаланты нютаг, и, коль жить им пришлось в отчаянном и разбойном аймачном селе, случалось, выручал Елизара в деревенских драках, не щадя ни русских, ни бурят. Махать кулаками парень был смалу мастак, и в пятнадцать лет им, известным в Бурятии боксером-юниором, гордился весь Яравнинский аймак, и его, настырного боксера, взахлеб хвалила аймачная газета. Что уж потом вышло, бог весть, но Дамбихина жизнь дала трещину: отсидев два года за драку, парень уже не вернулся на ринг, но стал попивать и, прибившись к здешним варнакам, шатался по деревне, сшибал рюмки и усмирял задиристых подростков. Вот тогда и привязалось к бывшему кулачному бойцу зловещее прозвище, — Дамбиха-хулиган, хотя, сколь помнил Елизар, сам он сроду мордобоя не затевал, но и не прятался от драк. Да при нем и редко затевались свары, потому что деревенские архаровцы боялись Дамбиху как огня. В армию хулигана не взяли — срок тянул, к тому же по пьянке отморозил по два пальца на ногах, и теперь перебивался случайными калымами — пилил дрова для казенной бани и школы, мало-мало плотничал, но все чаще и чаще днями отирался подле винополки, выманивая рубли на похмелье. Несчастные родичи молили желтоликого бурхана, чтобы парень окрутился, женился, завел ребятёшек и утих, остепенился в семейной колготне.