Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт

— Вы хвастаетесь, Омер. Вы самый обычный человек, немножко неудачник.

Он спокойно прижал ее к себе, укусил прядь волос на затылке.

— Как жарко, — пожаловался кто-то.

— В самом деле, этот камин просто невозможен.

Уилфрид и Фрэнк беседовали, сидя за столом, заставленным бутылками. Лелио горланил заупокойную мессу, вытянувшись на столе, как в гробу и поставив по бокам свечи. Девушки танцевали босиком. Брюно ел оливки, стараясь выплевывать косточки как можно дальше.

Все вышли на улицу. Ночь была на редкость мягкой и ясной. Лунный свет окрашивал молчаливый сад в голубые тона. Статуя 1900 года взирала на приближающуюся толпу пустыми зрачками. Посреди крошечного бассейна, распускаясь, как цветок, булькал фонтанчик. Этот величавый покой покорил их, и все улеглись на траву с чувством благодарности за такую возможность. Фрэнк зарылся в траву лицом. На колокольне отбили время: два часа.

— Вот интересно, есть ли Бог? — спросила Нэнси, переворачиваясь на спину и глядя на звезды.

Фрэнк приподнял голову:

— Ну вот, начинается глупый женский разговор.

— Если бы его не было, — ответила Эдвидж, — тебя не было бы здесь.

— А я, я все равно была бы здесь! — заявила Валери.

— Что вы об этом думаете, Уилфрид? — спросила Нэнси.

Уилфрид, сидя на траве в нескольких шагах от Кароль, внимательно посмотрел на звезды:

— Его нет.

— Вы в этом уверены?

— Нет.

— Ну и?

— Подождите! Он существует. Но это одно и то же.

— С вами нельзя поговорить серьезно. Есть у кого-нибудь сигареты?

— Держи.

— А мне бы хотелось, чтобы он был, — снова подала голос Нэнси. — Когда он увидит меня, он захочет меня как женщину. Я стану его женой. Его женушкой. И ничьей, только его.

— Ничьей, только его! — рассмеялся Фрэнк.

— Вот именно. Я никогда не изменю Богу.

— Послушайте ее, нет, вы только послушайте ее! Эта девица хочет заняться любовью с Богом!

— А почему нет? Разве он не мужчина?

— Это не мужчина, идиотка, это Бог.

— Ну и что, в самом деле! Я не дура. Хоть Иисус и Бог, но он — мужчина. Он носил кальсоны.

Все загоготали. Омер приподнялся на локте:

— Смеетесь? Великолепно! Смеетесь над кем-то или над чем-то?

— Над Богом. Нэнси хочет переспать с ним.

— А он что, не хочет? Он здорово загордился, этот мсье.

Лелио, изображая императора, завернулся в какую-то занавеску. Все пили. Шампанское. Виски. Без разбора. Омер подполз к Кароль и целовал ей руку. Пробило три часа…

— Пожалуй, я пойду к мессе, — вздохнула Валери…

Потом пробило четыре часа. Ночь становилась светлей. Эдвидж спала у подножия статуи.

— Кто из нас умрет первым? — задал вопрос в пространство Омер. Он выставил палец перед носом — выбираю имя наугад.

Палец указал на спящую Эдвидж.

— Ты!

— Почему она? — поинтересовалась Кароль, потихоньку отодвигаясь от Омера.

— Потому что она спит, душа моя, потому что она спит, и потому что умереть — значит, заснуть, заснуть — умереть, и так до бесконечности.

— Это уж совсем не смешно, — запротестовала Люси. — Так не веселятся. Вы нам уже надоели с Богом и со смертью. У меня когда-то были знакомые молодые люди, которые смеялись не переставая.

— Интересно посмотреть, может, они до сих пор смеются. Вот бы я удивился, — съязвил Фрэнк, поднимая голову.

Вдалеке, на дворе фермы, зарокотал трактор. Фрэнк потянулся, прошелся по траве.

— Уилфрид, не хотите ли прогуляться со мной немножко?

Уилфрид бросил вопросительный взгляд на Кароль: может ли он оставить ее один на один с Омером. Она прошептала:

— Идите, Уилфрид.

Он догнал Фрэнка. В полном молчании они дошли до приоткрытых ворот. Фрэнк прошел в них. Уилфрид заметил, что на них висит замок.

— Пойдемте по этой дороге. Здесь мы никого не встретим. Светать только начало, а я в рассветах знаю толк.

Уилфрид шел за ним следом. Ему доставляло удовольствие идти по гравию.

— Вы знаете, куда ведет эта дорога?

— Нет.

— Я тоже не знаю. Вы мне нравитесь, Уилфрид. Именно вам я хочу сказать, что ухожу. Да, я ухожу, вот так, пешком. Такое случается. Настал момент, когда они заставили меня ужаснуться. Это — дети.

— Все мы дети. Все мы примитивны и все обречены на смерть.

— Я знаю. О, до этого я был с ними заодно. Они были нужны мне для того, чтобы жить, так же, как я был нужен им. Все марионетки послушны своим нитям.

— Фрэнк, один писатель сказал, что в каждом человеке живет убитый Моцарт.

— Он так сказал, чтобы их утешить. Не было никогда убитого Моцарта. Это стало бы известно. Не верьте этим людям, Уилфрид. Они опишут вам кого угодно, начиная с цвета волос и заканчивая шнурками его ботинок. А кто угодно — это не только бакенбарды или голубые глаза. Это в конце концов химическая реакция, способная начаться от одного прикосновения, от парфюмерного запаха, от взгляда, от некоего состояния атмосферы.

Они оба закурили. Фрэнк прикрыл глаза и невесело продолжал:

— Я вырос в деревушке, Уилфрид. Запахи поля и хлева, только они одни меня и успокаивают. Я понимаю, что это странно, но лай цепной собаки, сидящей у свой конуры, рассеивает мою тоску. Она растворяется, как сахар в пузатом кофейнике в цветочек, в котором варится кофе в самом уголке печки. И запах этого кофе вьется вдоль изгороди. Я вхожу на ферму. У меня такое впечатление, что я вхожу. Обычно мне всегда кажется, что я откуда-то выхожу. Я им говорю: «Продайте мне молока, яиц, ветчины и налейте тарелку бульона». Сопливый и грязный мальчишка смотрит на меня. Это я. Я был таким. На стене висят часы. Какой-то старик прячет усмешку в усах, желтых от табака. Я им чужой, но они говорят на моем языке. А теперь скажите мне, Уилфрид, правда ли, что я сумасшедший.

— Я пойду с вами до этой фермы. Где она?

— Повсюду.

— Куда вы пойдете потом?

— Буду бродить весь день. Постою у колодца, у коровы. Посмотрю на все, что за пределами двора. А вечером сяду в поезд. Жена и дети ждут меня.

Омер схватил Кароль за руку:

— Хотите вернемся? Уже совсем рассвело, вовсю поют жаворонки. И вы, все, тоже идите. Зашторьте окна. Мы настолько безобразны, что солнечный свет тут же уничтожит нас.

Они оглядели дом. Повсюду хаос, как после побоища. Лелио встал в позу оратора и изрек:

— Dulcia linquimus arva!

— Что еще он несет? — спросила Эдвидж.

Фотография Эдвидж. Матрона, лет шестидесяти восьми, в туфлях без каблуков. Два глаза. Две груди. Она умрет первой, да. Эта женщина, родившаяся под знаком Водолея, сядет в черный самолет. У нее на левом плече родинка и прекрасные зубы. Ее улыбка навсегда запечатлится в чьей-то памяти. В чьей?

Лелио поднял ее и укусил в шею:

— Я сказал: «Мы теряем наших дорогих подружек».

— Подружек?

— Подружек.

— Фрэнк уехал, — сообщил Брюно Омеру.