Патрик Уайт - Какаду

Хныкала какая-то девочка.

- Ну и позор, - говорили друг другу дамы. Прибыла полиция, машина "скорой помощи".

- Гляди! - воскликнул кто-то из детишек.

Вернулись с полдюжины попугаев и расселись чуть поодаль на верхушке телеграфного столба, на проводах. Все еще испуганные, взъерошенные, они сидели, подставив грудки ветру. Были они какие-то противно серые, словно искупавшиеся в золе куры.

Полицейские схватили Фиггиса за шиворот и втолкнули в фургон, отобрав прежде дробовик в качестве вещественного доказательства.

"Скорая помощь" повезла то, что было уже не мистером Дейвореном, а его телом.

- А-ах, - простонала миссис Далханти; она порывает со всем этим, она едет в Ашфилд, в монастырь богородицы в снегах, там знакомая монахиня обещала позаботиться о ней.

Итак, все кончилось.

Только миссис Дейворен и мисс Ле Корню, вместе с не разбежавшимися пока ребятишками, еще не в силах были поверить в смерть. Потом обе женщины, кажется, осознали, что руки их пусты. Словно разом одряхлев, ничего не видя, они позволили увести себя - своими отдельными дорогами.

Вскоре Тим Неплох вспомнил про мертвых какаду. Он взял бы их ради желтых хохолков. Но кто-то уже подобрал птиц, чтобы похоронить, или слямзил на память.

В сгущавшихся сумерках трава казалась зловещей. Тим готов был завыть как собака, на которую наехал автомобиль, но глянул вниз и увидел лужицу еще чьей-то крови. В угасающем свете она так дивно блестела, даже расхотелось выть, и он был рад; ведь отец все еще с важным видом распоряжался, чтобы люди расходились по домам.

Время не стоит на месте, ничего лучше о нем не скажешь. Наведен был порядок, установили, что убийство человека непредумышленное, а убийству попугаев не придали значения. Одни говорили, Фиггиса отправили на север и препоручили родственникам, другие знали из авторитетного источника, что его посадили в сумасшедший дом - сплавили, слава богу!

Тим Неплох думал: скорее, в сумасшедший дом, судя по тому, что говорили про сумасшедших мамаша и папаша. (Даже и представить невозможно, сколько развелось психов, и, считай, тебе повезло, если не обнаружилось, что ты и сам псих.)

В канун своего девятилетия Тим решил, пора осуществить план, который он обмозговывал уже несколько месяцев: испытать свое мужество - провести ночь в парке, одному. Как раз вчера он самым маленьким и острым лезвием перочинного ножика начертал на тыльной стороне левой руки крест и даже не поморщился... ну разве чуть-чуть; уж, наверное, он выдержит ночь в парке.

Он улизнет после того, как его отошлют спать, только сперва переворошит постель - пускай думают, будто он в ней спал. Возьмет еды, на случай, если проголодается, и свой нож - для защиты.

Когда пора было уходить, еду он забыл - уж очень волновался, как бы его не услыхали. Папаша уже выпил последнюю кружечку пива на ночь, мамаша больше, чем обычно, хересу. Они теперь были заняты своим делом, а он тихонько выбрался из дому и проскользнул между столбиками парковой ограды.

Сперва Тим двинулся к ливневому водостоку, там он когда-то нашел череп животного, который хранится в бывшей аптечке. Миссис Далханти говорила, в парковых водостоках ночуют бездомные нищие или тот, кто потерпел крушение в жизни; чудно, что их не смывает, как крыс. Тим полежал, постукивая по водосточной трубе, выходящей наружу подле смоковницы. Взошла луна, уже малость кривобокая, совсем как устричная раковина.

Он все постукивал, прислушиваясь к отзвукам. Миссис Далханти говорила, какой-то человек часто забирается в водосток, лежит там и постукивает, и никакой он не псих, он из воровской шайки и условным стуком дает знать сообщникам, из каких домов все хозяева ушли в кино. А вдруг ненароком застучишь так же, как условлено у преступников? Пожалуй, они ворвутся в дом, когда папаша взгромоздится на мамашу. Или убьют миссис Далханти, пока она еще не умотала в Ашфилд, в монастырь богородицы в снегах.

Немного погодя Тим вылез из водостока. Он ушел из парка. Поболтается немного по улице при голубом свете фонарей, которые установлены муниципалитетом ради иных дам - они боялись, как бы на них не напали с непристойными целями, хотя уж что-что, а изнасилование им не грозило. Тим подобрал для компании палку и на ходу проводил ею по столбикам ограды.

Некоторые дома стояли темные (ждали ворье), но в окне у миссис Дейворен, наверно в спальне, горел свет. Горел свет и у мисс Ле Корню - Кыш Ле Корню. (Не так, что ль, ее все звали, с тех пор как папаша наткнулся на ее имя в избирательных списках?)

Он пошел медленнее, хотелось продлить улицу. Если ночевать в этом проклятом парке, времени и так предостаточно.

Миссис Дейворен лежала в постели и смотрела, как луна качается на черной пирамиде, которая днем становится каменным дубом. Остаться одной в доме не страшно. Никогда ей не было страшно: не было для этого причины. Не было причины.

Она лежала и гладила подушку, на которой его голова не покоилась уже многие годы. Голова покоилась недавно на мостовой. Миссис Дейворен не плакала: мысли ее унеслись так же далеко, как партита Баха, которую она играла когда-то попугаям, пока их не спугнула лопнувшая струна.

Плакала мисс Ле Корню. Миссис Дейворен часто думала, а как Она справляется со своей скорбью.

Кивер Ле Корню лежала в постели, смотрела на луну, запутавшуюся в араукариях, и не справлялась: чего только она не принимала, и возбуждающие, и успокоительные. Но хоть смейся, нипочем бы не умерла.

Она думала о желтоликой женщине, живущей неподалеку, но думала не беспрестанно; время от времени они оказывались вместе - и тогда незачем было думать.

Миссис Дейворен войдет.

- Как жизнь, дорогая? - полагалось ей спросить.

- Ничего, спасибо. А у вас? - Кивер Ле Корню отвечала не так, как от нее ожидали: ведь почти все на свете выходит не так, как ждешь.

Они сядут в саду, в тени густой листвы Фиггисовой магнолии. Кивер вытащила из дому проигрыватель. Будет ждать минуты, чтобы включить его, не столько ради Олив, сколько ради их оставшихся в прошлом какаду.

Олив встает и направляется в дом, судя по выражению ее лица, когда она возвращается, вероятно, в уборную: истая благовоспитанная дочь ростовщика.

- Ах, - говорит она, подняв головку проигрывателя, - как же я не сообразила?

Хотя по ее виду ясно: ей никак не удавалось представить, что за музыка по вкусу им обеим.

- Такая блистательная вещь! - вздыхает она с покорностью, которую усвоила для тех случаев, когда предстоит восторг или мученье.

Пш-шш!

Кивер пускает пластинку - чтобы объять их музыкой.

Меня он предал, неблагодарный,

О боже, как несчастна я...

начинается песнь, но голос сегодня не тот, и не слетаются какаду.

О боже! Олив подалась вперед в шезлонге, сдерживает скорбь, не то, если не повезет, она прорвется наружу.