Патрик Уайт - Какаду

В это самое утро у нее и родился замысел. И пока она поднималась по лестнице и шарила в гардеробе под бельем на верхней полке, она в свою очередь раздумывала, не следует ли ей испугаться.

К тому времени, как она растворила стеклянные двери, из-за которых видны были попугаи, и услыхала их, вся она была натянута, как струны скрипки, которой она не касалась уже многие годы. И принялась приводить ее в порядок, настраивать. Со страхом. А вдруг кто-нибудь увидит ее с улицы? Было тревожно, кожа заблестела от испарины.

И однако она играла - то самое, что прежде, помнится, казалось самым трудным. Долго пролежавшая без употребления скрипка звучала пискливо, скрипуче. Звуки были робкие. Но печальные, искренние. Композитор был с ней заодно. И попугаи тоже. Как бы там ни отзывалась в них эта мелодия, взгляды их были устремлены на семечки, и они клевали, переваливаясь с боку на бок, ковыляя и порой подскакивая.

Когда она исполняла сарабанду, композитор и попугаи поддерживали ее, а вот к чаконе она перешла с опаской и в одиночестве. Но не давала себе поблажки. Один из какаду взлетел. Опустился на эвкалипт напротив и глядел на нее сквозь просвет в листве. Остальные все прислушивались к музыке. Если они относились к Олив благосклонно, то, должно быть, оттого, что ощущали в ней что-то от своей собственной неуклюжести.

Когда лопнула струна, у нее оборвалось сердце.

Попугаи взмыли, понеслись прочь и, вереща, полетели над парком, казалось, они бранят ее. Интересно, она и вправду испытала мгновения вдохновенного восторга или это ей только почудилось и в ее исполнении то была лишь чудовищная пародия на партиту Баха.

Она поплелась по коричневому линолеуму убрать подальше скрипку. Отныне у нее есть оправдание - оборвалась струна.

Не то что у Кивер Ле Корню. Той ничто не помешает поставить другую пластинку. И ей тоже, если она пожелает. Так же как никто, даже Он, не может, помешать попугаям, если им вздумается, прилететь к ней в сад.

В первый раз она поставила для них пластинку однажды после полудня, когда случайно, должно быть, приняла успокоительное. Она тогда вытащила столик, на котором стоял проигрыватель, и там, где тень дома отгораживала край газона от солнечного света, склонилась над песней, что могла быть ее плачем по истинной страсти, какой она по-настоящему так никогда и не испытала.

Меня он предал, неблагодарный,

О боже, как несчастна я...

...только что не запела и она и воспарила вопреки разуму и проглоченной таблетке.

Попугаи пронеслись мимо в слепящем солнечном свете. Она была наедине со своим alter ego с поющим голосом.

Хоть и покинута и предана,

Но все равно его мне жаль...

Какаду, по крайней мере два или три, возвратились, кружат над ней белыми, сбрызнутыми солнцем спиралями.

Когда испытываю муку,

О мести сердце говорит,

Когда ж ему грозит опасность,

Трепещет сердце и скорбит...

Затрепыхались крылья - попугаи опускались наземь и скоро уже храбро зашагали назад, к плошке, которую она с утра наполнила до краев. И тут она внезапно выключила проигрыватель. Не оттого, что страшилась встречи с Дон Жуаном; не могла она при свете дня оказаться лицом к лицу с залитой лунным светом статуей, а жаль, ведь Командор мог бы привлечь попугаев.

Он вытащил один из стульев с веранды на землю, туда, где начиналась травка. Наступила ранняя зима, и воздух становился прохладнее. Никогда еще не сидел он так близко к своим попугаям. Жена, наверно, осудила бы его, но смотрит ли она из окна, он не знал.

При этом резком свете цвет зелени в саду стал неестественным - гуще, сочнее. И потому еще непорочней казалась белизна оперенья попугаев, что клевали семечки или расхаживали вокруг. Беспокойные они сегодня, не оттого, что он тут сидит (его они словно и не замечают), просто уж очень воинственно настроены. Хохолки рывком распрямляются и на фоне окружающей зелени выглядят угрожающе. Один попугай, старый, а может, искалеченный (он время от времени волочит крыло), похоже, особенно не по вкусу остальным. И хоть упорен чужак и вынослив, его все-таки обратили в бегство. Стая устремилась за ним - шасси втянуты и поджаты, в элеронах желтые отблески, птицы маневрируют крутыми махами крыльев и гонят врага, или это так кажется, за парк.

Дейворен не видел, чем все кончилось. Болели глаза. (У него бывали головные боли.) После аварийной посадки он стал не тот. Его сбили. Но сперва он сбил того ублюдка - когда они кинулись на него из-за облака. И пошла игра в прятки: то он, то они скрывались в облаках. Наконец он оторвался от них, набрал высоту и спикировал сзади. Нажал на гашетку и со всем остервенением и яростью тех дней ринулся на них.

Не получилось. Он терял высоту. Ниже, ниже, о, господи, ох-х-х, крыльями из металла так ловко не сманеврируешь. Удар о бугристые солончаки среди зарослей кустарника. Машина подскочила. На миг ошеломило- и только, и он выскользнул, выбрался прежде, чем вспыхнуло пламя. Он лежал в высохшем русле реки, вокруг посвистывал песок. Слышно было, как пули отлетают рикошетом от окружающих скал. Потом тишина. Он... нет, он не умер.

Временами еще приходится напоминать себе, что он выбрался. Но так ли это? Знакомый стул, на котором он сидит, грозит опрокинуть его. От этих остервенелых птиц, что бьются друг с другом клювами всего в нескольких шагах от него, такая вонь, раньше он не замечал. Надо уходить. Может, если посидеть немного одному в темной комнате, вновь обретешь равновесие. Хорошо, что никто его сейчас не видит. Даже и не вспомнить, когда еще он испытывал такой ужас.

Олив Дейворен смотрела, как муж тащит стул назад на веранду, прочь от потревоженных попугаев. Она не знала бы, как ему помочь, даже если бы они не перестали разговаривать друг с другом. Где ей знать своего мужа.

Из-за мальвы его увидел Тим Неплох, услышал хлопанье крыльев. Этот старик спугнул попугаев, но и сам напугался, сразу видно. Вот страх: напуганный старик! И как раз когда ты совсем было решился провести ночь в парке в одиночку - испытать свою храбрость.

Вскоре соседи принялись спрашивать, куда подевались какаду. Те, в чьей жизни они играли какую-то роль, несколько дней не видели ни единого попугая: ни тебе воплей на рассвете, ни сварливых криков с лепнины и трубы.

Когда терпение мисс Ле Корню истощилось, она пошла к миссис Далханти, которую вообще-то в грош не ставила, и крикнула ей в окно:

- Как вы думаете, куда они подевались?

Миссис Далханти перестала расчесывать волосы и посмотрела на мисс Ле Корню из своей комнаты над гаражом.

- Он их отравил. Фиггис! - громким шепотом сообщила она.

- Как он мог отравить всю стаю?

- Не спрашивайте, - ответила миссис Далханти, кинув на дорожку клубок волос грязно-серого цвета. - Так говорят. У Фиггиса обглодали всю магнолию, вот он и надумал.