Николай Омельченко - Серая мышь

А поздним вечером, когда мы уже спали, ко мне в окно постучался Юрко.

— Что еще? — сонно и недовольно спросил я. Открывать ему не хотелось, думал, что тот выпивши, иначе так поздно не пришел бы.

— Разговор есть, отопри, Улас, — сказал Юрко, голос его был трезв и взволнован.

Я накинул пальто, вышел на веранду, снял крючок.

— Нужна твоя помощь, — сказал Юрко, — пан Бошик захворали.

— Я же не доктор! — вырвалось у меня недоброжелательное. Больше месяца я не видел пана Бошика и уже стал забывать о нем.

— Та доктор есть, приходил уже два раза. И маты моя лечила пана референта, та им не лучше, воспаление легких. Они были на той стороне, а когда назад переходили кордон, пограничники их загнали в болото, там они и простудились. — Юрко и так говорил тихо, а тут и вовсе перешел на шепот. — Они сейчас у меня, а час назад в село приехали москали, зашли с председателем сельсовета в наш дом и сказали, что завтра утром приедет какая-то важная комиссия, у вас, мол, хороший дом, просим пустить пожить недельку. Отказать, сам знаешь, нельзя. Вот и порешили мы пана к тебе…

— Но у меня же только одна комната…

— И чулан есть, он теплый, дверь в комнату выходит, та и не видно ее.

Оказывается, Юрко хорошо знал дом бывшего пана, побывав у меня, заметил, что дверь в чулан, который нам был не нужен, Галя завесила ковриком и приставила к нему деревянный диванчик, стоявший раньше на веранде.

Пана Бошика привезли на телеге, колеса ее скрипели в морозной ночи на всю округу. А может, это мне только показалось. Он был закутан в два кожуха, очень слаб, идти сам не мог, и Юрко перенес его на руках. От пана Бошика неприятно несло вонючим козьим жиром, которым натирали его в доме Дзяйло. Потом этот запах долго не улетучивался из нашей комнаты. Галине приходилось разогревать козий жир, а растирали мы пана Бошика с ней вместе. Лучше ему не становилось, температура держалась высокая, из чулана доносился частый сухой тихий кашель.

За то время, что мы провели с Галей у постели пана Бошика в качестве сиделок и исцелителей, я обнаружил в ней еще одно прекрасное качество: она умела прилежно и терпеливо ухаживать за больным, будто всю жизнь только этим и занималась, обладала тем обостренным чувством милосердия, от которого, собственно, и пошло название медицинских сестер.

Во время кризиса пришел доктор, поляк, который навещал пана Бошика еще у Дзяйло. На весь район в те времена у нас было всего два доктора, и оба поляки. Этого звали пан Сцыба. Бошик был без сознания и бредил.

— Ему теперь может помочь лишь одно лекарство, — сказал доктор. — Сульфидин.

Сульфидин тогда у нас только появился, и его было трудно достать. Но Галя без раздумий сказала:

— У меня есть, мне дала его мама, когда я еще училась в университете.

Почему-то запомнилось, что когда через сутки пан Бошик пришел в себя и увидел у своей постели нас троих, услыхал наш разговор, то не то пошутил, не то серьезно сказал:

— Неужели я попал в польский госпиталь?

Мы вначале не поняли его слов, а потом сообразили, в чем дело. Пан Сцыба говорил по-польски, мы с Галей тоже разговаривали с ним на его родном языке, вот и получилось, что все трое у постели пана Бошика говорили по-польски.

— Я слышу только польскую речь, — тут же объяснил нам пан Бошик и почему-то этим всех нас смутил.

— Я поляк, — с гордостью произнес пан Сцыба.

— А у меня мама полька, — с улыбкой заметила Галя.

— Как вы себя чувствуете? — спросил я.

— Спасибо, вроде выживаю. Все это благодаря вам, доктор, и вам, мои друзья. Такое не забывается.

Когда пан Бошик стал выздоравливать, мы с ним много говорили, правда, говорил, в основном, он, а мне, признаться, было интересно его слушать, как и в недавнее студенческое время. Также как и тогда, не все я принимал, но многое меня волновало. Пан Бошик требовал, чтобы я постоянно снабжал его новостями. А были они для него не очень радостными. С приходом Советов в Западной Украине появились школы с украинским языком обучения, открывались вузы, новые больницы и поликлиники, театры, кинозалы, клубы — все это стало доступным для рабочих и крестьян, чего при польских панах, конечно же, не было. Национализировались заводы и фабрики, отдавалась крестьянам панская земля. Масса безработных, которые при польской власти жили в нищете, получили работу. Пан Бошик, слушая об этом, менялся в лице и прерывисто, сухо покашливая, говорил, стараясь не сбиться на крик, ведь могли услышать соседи по дому:

— Все это большевистская агитация! Все это временно! А потом погонят людей, как стадо, в колхозы, и тогда все поймут, какое это освобождение. Поляки были оккупантами, и эти новые «освободители» — тоже оккупанты. Да, в средних школах ввели украинский язык обучения, за который так долго боролись украинцы, но условия советской действительности очень скоро дадут о себе знать! Я объездил всю Львовщину, Тернопольщину, Ровенщину, Волынь и во всем хорошо разобрался. Правда будет на нашей стороне, победит наша правда! Уже арестовывают зажиточных селян — гордость нашей нации, высылают интеллигенцию — мозг нашей нации, вместо святой церкви насильно вводят коммунистическое воспитание, а вместо дефензивы появилось НКВД, которое арестовывает всех, кто имеет хоть малейшее отношение к ОУН, к нашему национальному возрождению. Даже школьников не жалеют, ты испытал это при поляках на своей собственной шкуре. Изменились, Улас, лишь оккупанты — были поляки, стали Советы. Скоро наш народ в этом убедится! А там еще и немец придет.

— Но согласитесь, пан Бошик, — мягко замечал я, — в то время я еще умел так говорить, — согласитесь, что при Советах стало намного лучше во всех отношениях, и в национальном вопросе они нас не притесняют, способствуют всеми новыми мероприятиями развивать национальную культуру. А то, что они объединяют наши земли в одну Украину, воссоединенную с русскими и другими национальностями, отнюдь не мешает нам, наоборот…

— О, ты же культурный, интеллигентный человек, а не понимаешь самых простых вещей, элементарной политики России. Ты серьезно произносишь такие слова, как «воссоединение», «непритеснение». Может, еще и немцев нашими друзьями объявишь. А я-то предложил нашему проводу ввести тебя в референтуру, назначить политическим воспитателем! — Пан Бошик даже приподнялся; я подмостил под его исхудавшую спину подушку, помог удобнее усесться. Наступил новый приступ кашля. Наконец он устало откинулся на подушку, закрыл глаза и, отдышавшись, уже спокойным, но жестким голосом проговорил:

— И те и другие — наши враги, но Советы опаснее. И если Германия пойдет на Россию войной, мы будем на стороне Германии, будем ее союзниками. Наши вожди уже ведут переговоры с немцами, но ты никому не должен говорить об этом. Я тебе доверяю, потому что верю тебе, верю, что из тебя выйдет настоящий борец за национальное возрождение. Во всяком случае, сегодня говорить об этом опасно, но у нас есть еще завтра.