Николай Омельченко - Серая мышь

В Канаду меня доставило небольшое, скрипевшее всем своим естеством даже при малой качке суденышко, набитое, как закуток старой хаты тараканами, разноплеменными эмигрантами и благоухающее на всю Атлантику плохо вымытыми гальюнами. Я очутился на огромной территории северной части американского континента, протянувшегося в длину от Великих Озер до полярных островов Северного Ледовитого океана и в ширину от Атлантического до Тихого океана, в одной из богатейших и благополучнейших стран мира, куда не упала ни одна бомба, где никогда не было ни голода, ни мора. Меня мотало по Канаде, а хотелось обрести постоянную обитель. Я был еще молод и ощущал эту молодость и в своем теле, и в душе, ощущал в себе возможность обновления, хотелось, как никогда, жить, надеялся на встречу со своими, тратил с трудом заработанные доллары на письма и запросы в разные учреждения и организации, занимающиеся эмигрантами. Может, мои, в конце концов, найдутся и откликнутся. Трудно было с работой, особенно эмигранту, да и платили нам вдвое меньше, чем местным. Буквально за центы я сортировал рыбешку на рыбацком острове Ньюфаундленд и травился серными газами на литейном заводе в Садбери; чистил конюшни в Калгари, в краю ковбоев, куда я когда-то в детстве так мечтал попасть, начитавшись Фенимора Купера, а побывав там, поработав, проклял все и всех, особенно тупых бескультурных ковбоев, ставивших нанятого работника ниже скотины! Более чем в других местах задержался я в прериях под Виннипегом у земляка-украинца, фермера, выращивавшего пшеницу. И хотя он был не очень богат и платил мне не густо, но обрадовался земляку с Края, то есть с Украины, по вечерам угощал меня настоенной на калине или орехах водкой, и мы засиживались за разговорами до поздней ночи; сам он говорил мало, все больше расспрашивал меня, вздыхал, мечтал о том времени, когда скопит деньги и наконец предоставится возможность ему, старому, еще дореволюционному эмигранту, снова побывать на Украине. Нередко в дом заходили и другие фермеры-украинцы; все они принадлежали к одной из украинских организаций или группировок; их было столько, что все и не запомнишь, но в большинстве националистические, хотя никто из фермеров точно не знал ни программы, ни задач своей организации.

— Надо же куда-то вступать, без этого нельзя, — признался мне мой хозяин. — Они все для меня одинаковы. Я лично за то, чтобы пшеница хорошо уродила да чтобы сбыть ее повыгоднее.

Тут уж я не выдержал и стал рассказывать о задачах националистической организации; меня приходили слушать и другие фермеры. Как-то один из них сказал, что в Виннипег приехал из Торонто член провода для встречи с местными националистами и просил, чтобы меля доставили к нему в гостиницу. Меня отвез на своем стареньком авто сам хозяин. Отель был третьеразрядный, малоизвестный, мы едва отыскали его. Я постучался.

— Come in! [2] войдите (англ.) — послышалось из-за двери по-английски, но голос был таким знакомым, что кольнуло в сердце.

Я неторопливо открыл дверь и увидел полуобернувшегося ко мне высокого седовласого мужчину с красивым моложавым лицом; голова слегка закинута, точно он готовился произнести торжественную речь или тост, в руках у него был высокий стакан, а на столе стояла бутылка виски, содовая и небольшая тарелка с высушенными тоненькими картофельными ломтиками. Хозяин поставил на стол стакан и, распахнув объятия, двинулся мне навстречу.

— Ула-а-с!.. — Лицо его заалело, красивые серые глаза наполнились слезами.

И я разрыдался, впервые за все это время. Так мы встретились с Богданом Вапнярским-Бошиком. С тех минут возродилась наша давняя привязанность, постепенно переросшая в дружбу, полдня и всю ночь проговорили мы с ним; пили виски с содовой и твердым, как кристаллики алмаза льдом, и говорили, говорили. Я рассказал о своих хождениях по мукам, он — о своих; в ту ночь я узнал синопсис его жизни больше, чем за все то время, что мы были знакомы. Потом я кое-что записал, конечно, всего из долгого разговора припомнить не мог, но главные события раннего периода своей жизни и работы в националистической организации, о том времени, когда мы расстались.

Родился Богдан Вапнярский в 1912 году в селе Береги под Самбором, где его отец был священником. Учился в Самборе, в Львовском политехникуме, а потом в Пражском университете, там и началась его националистическая деятельность. Дальше — города и веси Чехии, Польши и Западной Украины; подполье, тюрьмы, снова подполье. Он находился на нелегальном положении и в то время, когда мы с ним познакомились в Варшаве, в доме Сулимы. Все остальное я о нем знал. После того, как зажила рана от пули ковпаковца, Вапнярский снова вернулся в УПА, уже сильно поредевшую, загнанную вглубь Волынских лесов и в Карпаты. Упавцы вынуждены были разбиться на небольшие отделы, которые нападали на мелкие отряды Красной Армии, активистов, всех, кто старался помочь Советам восстанавливать разрушенное войной хозяйство, был связан с коммунистами; устраивали набеги на фабрики и заводы, которые находились в сельской местности, на колхозы и совхозы, взрывали мосты, уничтожали транспортные средства, сжигали здания сельских Советов, дома активистов, клубы.

— Мы знали, — говорил Вапнярский со скорбью в голосе, — что победить в этой войне нам не удастся, что мы обречены на гибель, и все же надеялись: а вдруг случится чудо, вдруг американцы и англичане одумаются и двинут свои армады на Советы?! Вся наша борьба должна стать новым стартом для западных союзников. Мы надеялись, что Запад надлежащим образом оценит наши акции против коммунизма как потенциальное антисоветское орудие в будущем, а будущее, как нам казалось, начиналось уже в те дни. Мы с нетерпением ждали конфронтации в лагере союзников; политические трения, вплоть до мелкой грызни, были для нас ручейками радости и вызывали море надежд.

В первые минуты встречи мне хотелось больше узнать о судьбе знакомых, тех, с кем я столько месяцев провел в лесу, ну и, прежде всего, о Гале и Тарасе. Когда я спросил о них, Вапнярский, уже увлекшись ораторской велеречивостью, — а в такие минуты он забывал обо всем, не касающегося его идей, — лишь мельком, как о чем-то маловажном, заметил, что Галя с сыном то ли сама вернулась из Австрии, то ли их оттуда вернули.

— Куда, как? — нетерпеливо спросил я.

— Кажется, в Польшу, она ведь полька? — дернулся Вапнярский, недовольный тем, что его перебивают такими мелочами.

— Она была полуполька, — выкрикнул я. — Говорите же, что вы о ней знаете?!

Вапнярский отхлебнул из стакана, сожалеюще посмотрел на меня, так смотрят на тупого наивного ученика, который во время объяснения учителя вдруг перебивает его глупым вопросом.