Николай Омельченко - Серая мышь

Бывал я и в Гай-парке. В то время чуть ли не весь этот район заселяла украинская диаспора; бывало, идешь по улочкам, примыкающим к парку, и в каждом третьем окне видишь наклеенные на стекло картонные трезубцы. Здесь же я встретил и Юрка Дзяйло, он обитал тоже в этом районе, купил себе одноэтажный домик, похожий на старинный комод, какие были когда-то у нас в Ковеле в каждой мало-мальски зажиточной семье; у домика дворик с гаражом и крохотными ухоженными грядками с зеленью, посреди дворика фонтанчик с лебедем, неестественно вытянувшим вверх длинную шею; из его клюва со следами ржавчины, похожими на запекшуюся кровь, била струйка воды, когда хозяин был дома и хотел увлажнить воздух своего именьица. Но в те дни, когда я подходил к его дворику, Юрка Дзяйло не было дома; он ездил в Штаты для улаживания своих финансовых дел, и не с кем-нибудь, а с самим Петром Стахом, — наверняка, делили трофеи, добытые еще на Волыни, иначе откуда бы взяться у Дзяйло таким деньгам? Я несколько раз наведывался к Юрку, никто не знал, когда он вернется, даже Вапнярский. А тут вдруг иду по аллее и вижу: стоит у раскрытой дверцы совершенно новенького «форда» Юрко Дзяйло и кого-то высматривает. И не я его узнал, а он меня окликнул обрадованно:

— Улас!

Я сразу не понял, кто меня мог так назвать, недоуменно вглядывался, человек этот поначалу показался мне незнакомым, и только рассмотрев повнимательнее, стал постепенно узнавать его. Как он изменился за каких-нибудь три года, что мы не виделись! Вместо пышной, как барашковая шапка, шевелюры на оголившемся темени кучерявился реденький клок сухих ломких волос; лицо стало одутловатым, точно распухло от комариных укусов, и цвет его был уже не постоянно розовым, каким я привык его видеть, а серым с желтоватыми пятнами; да и в весе он сдал: костюм висел на нем, галстук от легкого ветерка, выгнувшись, залег в провал живота, обтянутого шелковой рубашкой. Мы обнялись. Юрко растроганно заморгал.

— Сейчас бы по чарке за встречу по нашему домашнему обычаю, — сказал он хрипловатым голосом, — но я уже больше года не пью. Зарок дал. Не себе, богу дал. Я теперь ближе к святой церкви, чем к суетному миру, плохо мне бывает после выпивки, что-то точит изнутри… — Он по-стариковски пожевал губами и добавил с неприсущей ему скорбью и смиренностью в голосе: — Все это за грехи наши, пан бог все видит и ничего не прощает. — А через несколько мгновений уже смотрел на меня совсем иным, казалось, прежним, вызывающе молодецким взглядом и ожившим голосом предложил: — А тебя могу угостить на славу, чем только хочешь — «Смирновской», «Московской», шотландским виски, французским коньяком. — Он захлопнул дверцу «форда» и, схватив меня под руку, повел в парковый ресторанчик, усадил на веранде и стал заказывать выпивку и закуску.

— Поесть — я с удовольствием а от напитков воздержусь, ты же, Юрко, знаешь, что я до них не очень, а сам тем более пить не стану.

Юрко заказал пиво, кока-колу и много вкусной еды — весь стол был заставлен тарелками. Я все пытался начать с ним разговор о своих, но каждый раз он меня прерывал одними и теми же словами:

— Сначала поешь. Разговоры потом.

И я ел, потому что был очень голоден. А Юрко лишь поковырял в своей тарелке вилкой и отложил ее в сторону.

— Уже обедал? — спросил я.

— И не завтракал еще, только чашечку чая. Не идет мне еда, плохо после нее временами, вот как сегодня. А иногда ничего. Врачи говорят — печень. Не верю я им, они умеют только доллары грабастать!

Наконец заговорили о моих. Юрко, конечно, знал, что, прежде всего, я и буду расспрашивать о них, и поэтому наверняка все время, пока я пожирал угощение, обдумывал свой ответ. Я уверен: знал он гораздо больше, чем сказал мне, но понял это уже после, а тогда я был бы счастлив и от малейших сведений о Гале и сыне, лишь бы сведения те были хорошими.

Едва я спросил о них, как Юрко нервно вынул из кармана пиджака плоскую коробочку, высыпал на широкую, слегка подрагивающую ладонь горсть таблеток, выбрал несколько из них и бросил в рот. Запивая кока-колой, полузакрыл глаза, то ли раздумывал над ответом, то ли прислушивался — что-то не давало ему покоя; но вот его щеки заалели.

— Там, в Видне, во время бомбежки твои не погибли, — сказал Юрко. После тех таблеток из голоса его исчезла хрипота, он стал четким и уверенным. — Галю контузило. Она отлеживалась у моих родичей, у которых и жила. Когда приходила в себя, все пыталась говорить о какой-то церкви и о тебе, но ходить она еще не могла, была очень слаба, и слова выговаривала неразборчиво. — Юрко замолчал на какое-то мгновенье, будто опять вспоминал.

— Откуда это тебе известно? — нетерпеливо спросил я.

— Отец рассказывал. Я видел его после возвращения.

— Он вернулся?

— Вернулся. И его сразу же в Сибирь. Червонец получил. Я боялся, что дадут вышку или по крайней мере четвертак влепят. Но Советы смилостивились, слава богу. Да он ведь никого не убивал, это мне бы не простили. Может, господь простит… Так вот, их вернули вначале в Польшу. Она и осталась с сыном, сказала, что полька. А потом украинских поляков переселили на Украину, часть из них, в том числе и твою Галю, в наш район… — Юрко снова вынул коробочку теперь уже другую, достал из нее и бросил в рот таблетку.

— А потом? — Я схватил Юрка за руку, сжал ее так, что даже моим пальцам стало больно.

— Потом? — Юрко опустил голову. — Потом в село пошли наши хлопцы с акцией против тех, кто вернулся. Мстили. Перед приходом большевиков польские полицаи вырезали полсела наших. Это была ответная акция.

— Но Галя же была полуполькой. А мой сын?! — закричал я и разрыдался.

Не помню, как мы очутились снова в парке на скамейке. Юрко меня успокаивал:

— Там не всех порешили, кто-то остался. Может, и твоя… Я мог бы тебе всего этого не рассказывать или набрехать чего-нибудь, но дал слово богу говорить всегда только правду.

Даже малая надежда на то, что Галя жива, меня не успокоила, я все допытывался и допытывался у Юрка:

— А сам ты-то как думаешь? Живы они?

— Не знаю, не видел, нас оттуда потурили…

— И все же?..

— То плохо, что она была полькой…

— Полуполькой, — машинально поправил я.

— Пусть так, кто там разбирался? На вот… — Юрко протянул мне сразу две коробочки. — Эти успокаивают, а эти повышают тонус, будто вина выпьешь, только разница, что не пахнет от тебя, да не шатает. Это барбитураты, снотворное, их зовут тут «гуфболлы»; а это бодрящие… Могу дать и успокоительные. — Юрко достал третью коробочку. — Их тут зовут «пилюли счастья». Они успокаивают и помогают все забыть.

Я взял две «пилюли счастья» и проглотил их. Через некоторое время я действительно почувствовал полное успокоение и равнодушие ко всему.