Стэн Барстоу - Любовь… любовь?

— Право, не знаю, Гарри, что бы я делала, если б тебя тут не было, — говорит она.

— Вымокла бы, — говорю я с этаким хохотком. А сам все смотрю на ее большой бюст, колышущийся под платьем. На ней и нет-то почти ничего, кроме этого платья. И кажется, что, если она сейчас нагнется чуть пониже, все это колыхание выплеснется наружу. Я глаз не могу от нее отвести и все думаю: что я стану делать, если это случится. Сам не понимаю, что на меня нашло.

Потом — вот чудеса! — ясно, будто это было вчера, я вспоминаю, как мы всей школой ходили в картинную галерею. Я и был-то там всего только раз, но помню все яснее ясного — всех этих голых женщин, высоких, крупных, стоящих в ленивой позе на красном плюше, без всякого стыда. И тут мне приходит в голову, что Зельма среди них была бы как раз на месте, в свое время они все были, наверно, такие, как Зельма. Я закрываю глаза и представляю ее себе такой, как они, ну и, конечно, начинаю возбуждаться. Внутри у меня точно большой воздушный шар набухает, набухает, а потом опадает, и я обмякаю, становлюсь весь как тряпка. О господи! Никогда в жизни я себя так не чувствовал. Я вытягиваю руку а вижу, что она трясется.

— До чего же это приятно, когда кто-то вот такой большой и сильный заботится о тебе, — говорит Зельма.

— А мне приятно о тебе заботиться, — говорю я. В горле у меня стоит комок, и я судорожно глотаю, чтобы избавиться от него. — Я… я всегда хотел бы о тебе заботиться.

Зельма смотрит на меня вытаращив глаза и вспыхивает точно маков цвет.

— Правда, Гарри? Всегда?

Я молча киваю, потому что слова вымолвить не могу и сажусь рядом с ней. При таком моем состоянии я ей что угодно скажу.

— Я все время знала, что ты хороший, Гарри, — говорит она и закрывает лицо руками, а я обнимаю ее за талию и стараюсь притянуть к себе.

— Так поцелуй же тогда, — говорю я.

Секунды две она сидит неподвижно, потом поворачивает ко мне лицо и тут же отворачивает — как раз когда я потянулся к ней, — и мой поцелуй приходится ей в ухо Мы снова сидим спокойно минуту-другую, потом я опять пытаюсь дотронуться до ее бюста. Она вздрагивает и высвобождается из моих объятий.

— Пойдем-ка лучше назад, Гарри, — говорит она. — А то они станут думать, куда это мы подевались.

Она всовывает ноги в сандалии, и мы встаем. Тут я хватаю ее и влепляю поцелуй прямо ей в губы. Она быстро-быстро хлопает ресницами, точно бабочка крыльями.

— Ты уж разреши мне опереться на тебя, Гарри, — говорит она так нежно, становясь вся точно патока.

Мы выходим на главную дорожку и направляемся к лужайке. Зельма, прихрамывая, идет по дорожке, а я, поддерживая ее за талию, продираюсь сквозь папоротник. Когда мы подходим к тому месту, где остались мамаша и старик Бейнзы, я начинаю замечать, что Зельма основательно опирается на меня — будто нога у нее не поцарапана, а прямо поломана. Я чувствую, как брючина у меня становится вся мокрая, а нога хлюпает в туфле. Тут я вижу матушку и старика Бейнзов — они сидят и поджидают нас, — и все чувство, которое было у меня там, у ручья, сразу улетучивается. Мне хочется повернуться и бежать без оглядки.

Зельма рассказывает о происшествии со всеми подробностями — и что было и чего не было, — чуть не захлопываясь словами, чтобы поскорее все выложить.

— И знаешь что еще, мам! — говорит она под конец. — Мы с Гарри помолвлены!

Даже у старика Бейнза при этих словах брови полезли вверх, а у меня все так и застыло внутри при виде того, как вспыхнули глаза мамаши Бейнз.

Дома Зельма предложила мне погладить мои брюки. Я так считаю, что это самое малое, что она может сделать, а потому поднимаюсь к себе наверх, переодеваюсь и несу брюки вниз. Она раскладывает их на кухонном столе и принимается гладить электрическим утюгом.

— Правильно, девонька, — говорит мамаша Бейнз. — Привыкай.

Она сидит перед телевизором, где показывают какое-то варьете, с коробкой шоколада и женским журналом на коленях.

Старик Бейнз наконец откладывает спортивную газету и снимает очки.

— Нет, ты только подумай! — восклицает он. — Из-за дождя пришлось приостановить игру. А у нас тут весь день ни капли!

Под каким-то предлогом я поднимаюсь к себе — мне хочется остаться одному, пораскинуть мозгами и постараться навести в мыслях порядок. Я сажусь на кровать и смотрю на свои туфли, которые стоят под стулом. Я уже протер их тряпочкой, и одна туфля блестит и сверкает, а другая — все равно тусклая и еще мокрая. Едва ли мне удастся когда-нибудь снова довести ее до блеска. Право, едва ли. Да и вообще какая из них теперь выходная пара. А ведь совсем новые. И почему я не вспомнил, что приемник не работает, когда Зельма попросила его у меня! Туго я соображаю, вот беда. Но сейчас-то он уж точно не работает. И обойдется это мне в пятерку, ни на пении меньше — туфли и приемник. А вдобавок ко всему я теперь еще и помолвлен! Пятнадцать монет за кольцо, и мамаша Бейнз в качестве тещи. И как я учудил такое, сам не понимаю. Но так или иначе, из этого надо выбираться — пусть даже придется искать себе новое жилье, что досадно, поскольку очень уж симпатично я здесь устроился. Придется пораскинуть мозгой. Но не сейчас. Сейчас я ни на чем сосредоточиться не могу. Подумаю позже, когда не будет столько всяких мыслей в голове. А сейчас главное, что меня занимает, — это туфли. Приемником-то я уже немало натешился, а вот туфли надел только сегодня. Надо же, совсем новая пара, и сразу так испортить. Туфли-то ведь потрясные, а теперь хоть выбрасывай. Нет, лучше об этом не думать.

Я сижу на постели и слышу раскаты смеха, доносящиеся снизу, из кухни, где стоит телевизор. И такое у меня ощущение, точно смеются надо мной. И я начинаю завидовать телевизионным героям: легкая у них жизнь в этом ящике, никто не мешает, не дергает. А потом я куда-то проваливаюсь и, видно, засыпаю, потому что когда снова открываю глаза, то вокруг темно и я уже не вижу своих туфель.

В пятьдесят три года, когда человек уже не в силах бороться с тоской, Морган Лайтли решил покинуть страну овцеводства, которую он сделал своей, и вернуться в Крессли, горя желанием вновь увидеть родные края, где он не был тридцать лет, и женщину, которая надсмеялась над ним в ту пору. Никому не объявив о своих намерениях, если не считать краткого письма брату Томасу, единственному родственнику, оставшемуся в живых, с которым он переписывался время от времени на протяжении этих лет, он вернулся.

Вернулся он зимой и в течение нескольких дней, подавляя нетерпение, побуждавшее его немедленно броситься на розыски той, кого он любил и утратил, он бродил по темному городу и окрестностям, впивая в себя пейзажи, звуки и запахи, которые хоть и изменились, но все еще напоминали ему юность. Когда же прошла почти неделя, он решил, что, если не хочет испортить эффект от своего неожиданного появления в городе прозаической хроникой в еженедельной газете «Аргус», пора последовать влечению чувств.