Йоанна Усарек - Мартин

Когда я впервые прочел твое письмо (ты у меня потешная с этой твоей перепиской через стенку!), мне хотелось просто позвать тебя и сказать: Мартин, ну чего еще тебе от меня надо? Что я собственно такое могу тебе еще сказать? Хочешь, чтобы я пред тобой вывернулся наизнанку? Ну и к чему это? Ни мне, ни тебе от этого легче не станет. Впрочем, это как с тошнотой. Может и есть позыв, но блевать нечем. Словно весь яд уже растворился в крови. Что бы я ни сказал тебе, мне не передать, что я переживаю на самом деле - а тут ты права, мне, видно, не дано ни плакать, ни стонать. Тем более перед тобой. А потом, уж поверь мне, я обычно не чувствую ничего заслуживающего особого внимания.

Ну и чего же ты еще ждешь от меня, дорогуша? Выйди же, наконец, из этой прокуренной клетки, наполни грудь свежим воздухом и открой, что мир еще живет. Созвониcь с кем-нибудь из своих дружков, прошвырнитесь в пивнушку или куда там вам еще заблагорассудится. Не сиди надо мной, перестань созерцать мои унылые останки, забудь хоть на минуту, что я вообще существую. Ты молода, обаятельна. Меня просто бесит, что ты похоронила себя со мною в этом склепе. Я же вижу, что с тобой происходит. И, откровенно говоря, не знаю, кому из нас больше нужна помощь - мне или тебе. Если ты хочешь по-настоящему помочь мне, то должна прежде всего помочь себе. А это значит: встать на собственные ноги и перестать все время оглядываться на меня.

На днях, перебирая старые бумаги, наткнулся я на письмо, которое ты написала мне однажды во время каникул. Пишешь в нем, что приснился тебе какой-то огромный и страшный сарай, а ты была маленьким щенком или что-то в этом роде, и то ли кто-то тебя напугал, то ли гнался за тобою, а ты мчалась ко мне с растрепанными ушами, поскуливая и оглядываясь назад. И подумалось мне, сколько лет уже прошло с той поры, а ты по-прежнему мчишься ко мне с этими растрепанными ушами по жизни, которая более чем когда-либо похожа на огромный и страшный сарай. Честно говоря, когда я думаю об этом, на меня находит что-то среднее между умилением и досадой.

Я прекрасно понимаю, что тебе тяжело. Я знаю и понимаю гораздо больше, чем это можно выразить словами. Мне кажется порою, что я знаю вообще все обо всем. Только, к сожалению, не получится мне передать все это тебе. Впрочем, почему "к сожалению". Это знания из тех, которых не получаешь даром. И вряд ли стоят они своей цены.

Спрашиваешь, люблю ли я тебя. Знаешь, это, мягко говоря, несколько хуже, чем просто плохо. Еще будучи ребенком, ты умудрялась задавать этот вопрос по много раз на дню. И ответ я с тех пор запомнил настолько твердо, что не смогу ошибиться даже в свою последнюю минуту. Я, Мартинушка, не только люблю тебя - я чувствую ответственность за тебя. Уж не знаю, возможно ли сколь-нибудь отделять друг от друга эти понятия. Именно поэтому я оказался для тебя не только братом, но и, как ты сама пишешь, - "отцом, матерью и единственным настоящим другом". Возьми и добавь в этот список еще деда и бабушку, и мы догоним небезызвестный сериал про крокодила. Только придется тебе осознать, что я не заменю тебе "весь свет". Ни я тебе, ни ты мне. Да-да, знаю, я необычен, неординарен, заметно красив, и, к тому же, исключительно привлекателен, так как нуждаюсь в постоянном уходе - но, прости, не пора ли уже перерезать сию пуповину? Многовато получается ролей для меня одного и, помимо прочего, распался привычный распорядок жизни.

Я от всего сердца, ну честно, от всего сердца, прошу тебя: хватит тебе оглядываться на меня. Я не говорю: прислушайся к тому, что тебе подскажет сердце, так как, знаю, оно скажет "оглянись". Но давай условимся, - сбросив с весов то, с чем я физически не справляюсь, то есть умолчав об этой бесконечной веренице мелочей - моя жизнь и мое увечье это мое личное дело. И брось мучить себя вопросами о том, чтo я чувствую, кaк я себя чувствую, и прочими вариантами этих вопросов. Или усвой заведомо, что я чувствую себя хреново, и больше не забивай себе этим голову. Ну, елы-палы, пойми, о чем я прошу тебя. Мне не так уж просто повторять это. Все, увы, очень непросто.

Пойду прилечь. Может и хотелось бы еще кое-что накропать, раз уж на то пошло, но больше нет сил. Спасибо, что ты заставила меня написать это письмо. Ты очень мудрый человечек. Мудрый и крепко любимый. За сердце берут твои отчаянные попытки возвратить меня к жизни - я однако исполнен совершенно иного отчаяния. Пора нам, мой Трубач, трубить отбой. Не обессудь, но чаще всего хочется, чтобы ты оставила меня в покое, перестала воодушевлять на бог весть какие подвиги, дала мне наконец-то возможность распрощаться с самим собою.

Нету сил ни перечитывать, что написал, ни, тем более, исправлять ошибки. Полно тут опечаток, прости - рука у меня онемела от этой машинки. Надеюсь, как-нибудь разберешься.

P.S. Незадолго до этого были мы с Баськой в М. и стояли в очереди за пивом. Долго стояли, потому что очередь собралась человек на двадцать. Вдруг Баська шепнула: "Смотри!" Я оглянулся и увидел парня с уродливо искаженным лицом. Лицо это было не просто все в шрамах, а совершенно обезображено. Одна половина была как бы расплывшаяся, а другая стянувшаяся и асимметричная. Где-то посреди всего того, на разных уровнях, плавали глаза. Мы были потрясены. И Баська сказала: "Господи! Нет такой философии, чтобы человек мог хотеть жить в подобном состоянии!" (Я ей не удивляюсь! Уж кто как, а она - философии на такой случай точно не знает!) Я часто вспоминаю эту сцену, и в голову приходят разные мысли. И встают в памяти слова Лорки из сборника, который ты подарила мне однажды на День рождения:

Облегчи, дровосек, мою муку,

Отруби от меня мою тень,

Чтобы больше не видел себя я бесплодным!

* * *

Полежал я пару часов и снова приперся к этой машинке, чтобы высказать уже все до конца. Не смог с первого захода, не хватило духу быть к тебе таким безжалостным. Но теперь почувствовал, что если не выскажу все это сейчас, то, пожалуй, не отважусь на это никогда - и, может статься, уже не успею этого сделать.

Прости мне жестокость этих слов. Но, в конце концов, что может быть более жестоко чем сама жизнь.

Мартин, пойми. Я лишился всего без остатка. Я буквально заживо изъят из жизни. Ты должна, ты просто обязана понять меня! Мне осталось одно последнее на этом свете: убедить тебя, что я тут больше не жилец. И что имею право сам сделать выбор.

Я не прошу твоего согласия. Мне и не нужно просить об этом, и не осмелился бы отягощать тебя подобной просьбой. Но не могу, не посмел бы я разделаться с этим у тебя за спиной. Хоть так было бы может и легче. Легче, наверно, для нас обоих. Но как же мне уйти, как оставить тебя, не добившись твоего прощения и понимания?! Боже мой. Доченька моя, пойми меня! А то если ты не поймешь, не простишь, то как же ты сможешь потом жить?!