Торгни Линдгрен - Вирсавия

Он — жертва всесожжения? — спросил Шевания.

Да. Жертва всесожжения.

А потом она добавила:

И жертва обетования. Необходимые молитвы я сотворю сама, в одиночестве.

И когда Шевания пошел прочь, прижимая голубя к груди, будто хотелось ему защитить птицу и неким таинственным образом сохранить ее для Вирсавии, тогда Вирсавия тотчас вознесла молитву Господу, она воздела руки свои и повернула их ладонями вверх, как обыкновенно делал Давид, и попросила, чтобы постигло Авессалома то, чего он заслуживает, чтобы никоим образом не был он избран или был избран так, как павлиний голубь Корван; она закрыла глаза и сказала: он лжив и ненадежен, никогда не полагайся на него, он ядовитая змея, обернувшаяся посохом.

Авессалом же пошел к царю Давиду, ведь одному из сыновей должно было спросить его: пойдешь ли с нами на стрижение овец? И царь ответил, как отвечал последние десять лет:

Нет, я остануть в моем городе.

И Авессалом сказал то, что полагалось ему сказать: мы просим тебя, царь, ехать с нами. Ради плодовитости овец и блеска шерсти.

И царь ответил, как ему полагалось: в моих сыновьях плодовитость моя.

И более он не сказал ничего.

Авессалом смотрел на Давида: царь полулежал на коротком своем ложе за вышитою ширмой из тех, что слуги всегда расставляли вокруг него, ширмы эти были украшены птицами, и плодовыми деревьями, и ползучими змеями, и никто не знал, от чего они должны защищать царя; итак, Давид полулежал на ложе, свесив грузное чрево на козье покрывало, и щурился на Авессалома, будто на неприятно яркий светильник, правая рука его и плечо едва заметно подрагивали, ибо ему стоило большого труда удерживать тело свое в таком положении. Авессалом с удовлетворением увидел, как состарился отец, каждый раз, когда он теперь встречался с ним, он замечал в лице его какую-нибудь новую морщину, складку под глазами или у рта, лишнее старческое пятно на иссыхающей коже. И глаза западали в глазницы все глубже, лицо все чаще казалось рассеянным и даже равнодушным, быть может, он упражнялся в раздумьях и безразличии, чтобы легче было перенести чахлость и гибель.

Что случилось с твоим лицом? — спросил царь.

Авессалом провел ладонью по царапинам, которые уже успели подсохнуть.

Я на полном скаку въехал в заросли роз, ответил он. И запутался волосами в ветвях теревинфа. Мул же испугался розовых шипов и убежал прочь.

Ногти у этой розы, как у разгневанной и оскорбленной женщины, сказал царь. Таковых роз следует избегать.

Только в молодости дано человеку мчаться с такой быстротою, сказал Авессалом.

Розы можно выкопать с корнями и смирить их в своем саду, сказал царь.

Я их срублю, сказал Авессалом. Срублю моим мечом.

А потом он спросил, будто торопился направить беседу в другое русло: не пошлешь ли с нами Амнона, брата моего?

Амнона?

Да, Амнона.

Царь лежал не шевелясь, Авессалом не мог видеть его глаз, только чувствовал взгляд.

Прошу тебя, царь, повторил он, если сам ты не можешь ехать, пошли Амнона вместо тебя!

Амнона? Вместо меня?

Да.

Но эта просьба была царю непонятна, такой замены он себе представить не мог: Амнон вместо него, он — царь, Амнон же — осквернитель сестры своей; отчего бы тогда не осел и не бешеный бык вместо него, отчего не смрадный труп вместо него? И он закричал на Авессалома, выпрямился и закричал так, что чрево нависло над козьей шкурою, будто шатер в бурю:

Амнон! Грязный боров! Чумной гнойник, отравляющий все вокруг себя!

И еще:

Никто не может ехать вместо меня! Если нет меня на месте моем, то место это пустует!

И когда Авессалом с достоинством и самообладанием повернулся и пошел прочь, он заметил еще один добрый знак: после крика дыхание отца сделалось хриплым и свистящим, как часто бывает у старцев, когда уже недостает им сил дышать глубоко и кашлем очистить нутро свое. Никто не может ехать вместо меня… И он возвратился в свой дом, чтобы обмыть свои раны и приготовиться к стрижению овец.

Давид же пошел к Вирсавии, время вечерней трапезы еще не настало.

Где твой павлиний голубь? — спросил он.

Я подарила его Господу, ответила Вирсавия.

Ты принесла его в жертву?

Да.

Царь не пожелал выспрашивать, какою жертвой стал Корван, быть может, она просто хотела увеличить его чистоту или просить о плодовитости, самые чистые из людей всегда стремятся к еще большей чистоте, подумал он, захватил рукою прядь ее волос и поднес к губам — в последние годы он взял в привычку сосать ее волосы; она лежала, когда он пришел, и волоса ее разметались по постели.

Он не имел изъянов?

Нет, сказала она. Разве только старость, но ведь это не изъян?

По поводу старости он, однако, не сказал ничего.

То, чем мы более всего дорожим, нам должно приносить в жертву, только и сказал он. Так мы отдаем Господу нашу любовь.

И Вирсавия спросила, будто и вправду хотела это узнать, будто Бог был для нее совершенно неведом: в самом ли деле желанна Господу наша любовь?

Он жаждет ее, как пустыня жаждет дождя.

Пустыня.

А царь продолжил:

Он сотворил в нас любовь, дабы мы дарили ее Ему.

Значит, в пустом одиночестве прежде творения не было любви?

Она произнесла это тихо и задумчиво, но он не услышал в ее голосе тоски.

Нет, сказал он. В одиночестве Бог мог лишь обратиться внутрь Себя и в помышлениях любить Самого Себя.

Он преисполнил нас слишком великой любовью, сказала Вирсавия. Любовь стремительна и могуча, как бури в пустыне.

Да, сказал Давид совершенно спокойно, будто и не слыша, как она взволнована, любовь подобна восточному ветру, что сметает все на пути своем. Но в конце концов она возвышается, в конце концов вся любовь возвращается к Богу.

И Вирсавия подумала: как же для него все просто и ясно. Точно так же, как наставляет меня, наставляет он и сыновей своих, и приставников, и священников, кто сумеет объяснить, каков Господь; когда он умрет; неужели Господь растает и умрет в тот же час, что и царь Давид?

Авессалом хочет, чтобы вместо меня с ними ехал Амнон, сказал царь; он произнес это быстро и едва ли не с безразличием, чтобы испытать, заметит ли она чудовищную кощунственность этой намеренной заменимости. Он решил испытать ее.

Но она ответила:

Ни один человек не может исполнить ничего вместо другого, людей нельзя выменивать, как самоцветы на жемчуга или мясо на кожи.

Однако же Амнону следовало бы поехать с братьями, продолжала она, и теперь голос ее звучал ласково и кротко. Все оставили его, он как пленник в своем доме.

У него есть Ионадав, сказал царь.

Ионадав. Это никто.

Да, поистине так. Ионадав — никто.

Амнон становится чужим для братьев своих, сказала она. Осквернитель сестры, и только.

Да, и только. Осел и осквернитель девицы.