Магда Сабо - Дверь

— Сюда, — сказала дежурная сестра, — но в том виде, в каком она поступила, нельзя было ее класть. Сначала санобработку надо пройти.

Я не сразу поняла, только глядела тупо, удрученно. Проходившие мимо сестры спрашивали участливо, не принести ли каких-нибудь капель? Уж очень плохо выгляжу. Или кофе, может быть? Я только отнекивалась. Посидели, подождали; подошел неизбежный черед расспросить мужа о том, чему он был свидетелем. Врачу — как раз к его приходу — удалось-таки схватить Эмеренц за руки. Она отбивалась, но уже потому не могла оказать большого сопротивления, что незадолго перед тем у нее, как установили врачи — наш и прибывший на «скорой», — был микроинсульт и левая рука плохо повиновалась, а левая нога вообще отнялась. Несколько дней она, вероятно, совсем была парализована, хотя ее на диво крепкий организм почти уже справился с недугом. Правую руку удалось ей, однако, вырвать, и, захлопнув дверь, она успела задвинуть засов. К тому времени все досужие уличные наблюдатели стянулись туда. Но она ни на какие вопросы и просьбы не отвечала; лишь когда врач пригрозил полицией, крикнула: лучше пусть оставят ее в покое, не то пристукнет первого же, кто полезет.

Авторитет Эмеренц был столь высок, что к силе прибегнуть не осмеливались. Лишь какой-то любопытный прохожий, подойдя на крики и узнав, в чем дело, попробовал высадить дверь. Но едва засов дрогнул — из двери вылетела вышибленная изнутри доска, и в пролом высунулся топор, словно в фильме ужасов. Этот яростно пляшущий топор и вовсе отбил охоту приближаться к проему, из которого потянуло тошнотворным смрадом. И неудивительно: Эмеренц с неделю не могла встать после удара, только подымалась на локте. Необходимые же отправления требовали своего, и она решила: лучше остаться в неподвижности, чем тщиться выползти наружу. По крайней мере, не узнают про ее беспомощное состояние; ни врач, ни «скорая помощь» не появятся — и больницы удастся избежать. Отправляют же кошки свои естественные надобности, где придется. Выкарабкается, сможет опять передвигаться — и уберет. А помрет — тогда вообще все будет безразлично. Эмеренц несчетное число раз повторяла, что и в загробную жизнь в числе прочего нисколечко не верит.

Однако же незнакомец с улицы, изловчась, присел и колуном мастера-умельца так хватил по замку, что тот вылетел вместе со щеколдой. И, потрясавшая топором Эмеренц, потеряв равновесие, повалилась наружу, прямо на них. Вот как удалось в конце концов ее укротить. Катастрофа была для нее полная, очевидная. Комната вся загажена кошачьими, человеческими нечистотами вперемешку с прокисшей, заплесневелой и гниющей пищей. И сверх того — невесть с каких пор не снимавшееся платье Эмеренц, ее столь безупречное постельное белье, с которого буквально посыпались присохшие испражнения… Бродарич вызвал «скорую», которая тотчас и явилась. Эмеренц же была, по всей видимости, в обмороке; очутясь на свежем воздухе, лишилась чувств. Оба врача — наш и со «скорой помощи» — посовещавшись, сделали ей укол, но на «скорую» не взяли. Приехавший врач заявил, что в больницу ее направит, но прежде, поскольку нет прямой опасности для жизни, придется вызвать дезинфекционную команду, чтобы немедля обработать и больную, и квартиру. Дезинфекторы прибыли, побрызгали своими жидкостями, посыпали все каким-то порошком, потом запеленали Эмеренц и увезли куда-то к себе, сказав, что в больницу передадут после санобработки. Пока вонючие червивые кучи обрызгивались и посыпались инсектицидами, изо всех углов повыскакивали бесчисленные кошки: преогромные, отъевшиеся животные, скрывшись через дверь. Как быть теперь с квартирой, решит санинспекция; так ее оставлять, конечно, нельзя — хотя бы потому, что жильцы не потерпят. И запереть невозможно да и смысла нет: никто все равно не сунется, пока там этот смрад. А закончится дезинфекция, можно будет и забить.

Только этого мне не хватало, этой ужасной картины: Эмеренц в собственных нечистотах, в окружении тухлого мяса и расплесканных супов, оправляющаяся от удара, но неспособная еще ходить. Примостившийся с нами на больничном диванчике сын брата Йожи снова заронил мне в душу опасение — вполне оправданное: допустим, и не найдется грабителя, который вынес бы тошнотворную атмосферу ее покинутых владений; но сберкнижки все равно не мешало бы забрать. Слишком уж легкая добыча.

— Ну так давайте, идите, — сказала я ему. — Ищите книжки эти несчастные.

Обе, впрочем, сразу отыскались, засунуты были между сиденьем и изголовьем загаженного канапе. Сын брата Йожи обрадованно сообщил, что и отцу его всегда служили тайниками такие вот зазоры в обивке диванов и кресел. Я между тем осталась поджидать Эмеренц. Муж читал, у него всегда была с собой какая-нибудь книга, я просто сидела, потирая онемевшую кисть: и у меня левая рука словно отнялась. Наконец Эмеренц привезли. В этом виде, не в обычном платье, трудно было ее и узнать. Молча, с закрытыми глазами предоставляла она делать с собой что угодно: сознание еще не вернулось к ней, только уголки рта изредка подергивались. Ее укрыли, поставили капельницу. Я настолько обессилела от стыда и тоскливого раскаяния, что охотнее всего прилегла бы рядом с ней.

Врач посоветовал нам идти покуда домой. Помочь мы все равно ничем не можем, а она в шоке, никого не узнает. В данную минуту даже затруднительно сказать что-либо ободряющее. Инсульт рассасывается, рентген показал, что и воспаление легких прошло; но сердце очень ослаблено, неизвестно, выкарабкается ли она — да и захочет ли (помедлил он), есть ли еще у нее желание и выкарабкиваться-то. Не факт ведь, что с выздоровлением и все остальное автоматически разрешится. Болезнь и обстоятельства водворения сюда крайне для нее унизительны. Конечно, и медицине удается творить чудеса, но тут надо очень и очень постараться. С таким перетруженным сердцем ему нечасто приходилось иметь дело.

Тогда впервые — в самый первый раз с тех пор, как сошлись вместе наши жизни — увидела я ее без головного платка. Передо мной словно лежала ее красавица-мать, только поседевшая: волосы чисто вымытые, благоухающие — и совершенно белые. В очертаниях этой головы угадывалась благородная гармония той, давным-давно не существующей. Сама того не зная, Эмеренц на пороге смерти по необъяснимому волшебству уподобилась собственной матери. «На какой цветок она похожа?» — когда-то в первые минуты нашего знакомства раздумывала я среди розовых кустов. И как посмеялась бы, подскажи мне тогда кто-нибудь: на белую камелию или белый олеандр; на пасхальный жасмин. Но теперь ничто уже не затеняло, не скрывало ее высокого мудрого лба, ее неподвластной даже старости и посрамлению строгой красоты. Не какая-нибудь неодетая, кое-как прикрытая больная, а будто царственная особа, сраженная роковым недугом, совлекшим с нее под конец все наносное, лежала перед нами. Поистине высокородная дворянка, неприкосновенно чистая, как звезда. Вот когда я по-настоящему поняла, что наделала, не оставшись с ней. Будь я там, уж сумела бы во всеоружии своего новообретенного (и снова уроненного!) авторитета убедить доктора не беспокоиться, положить ее под мою ответственность к нам. Уж я бы приняла ее без всякой санобработки, помыла бы, привела с помощью Шуту и Адельки в порядок; а телевидение и без меня бы обошлось. Важнее было предотвратить этот позор, вторжение в ее жилище, которого никто не представлял себе в истинном, первоначальном виде.