Джеймс Коззенс - Почетный караул

— Возможно, он направляется не сюда.

— Еще как сюда! По какому, собственно, праву? Не предупредив нас. Они же знают, что наш график на вторую половину дня…

Громкоговоритель под козырьком металлической крыши произнес:

— Восемь-четыре полигону. Вас понял. Спасибо. Я сделаю еще один заход. По каналу Б мне никто не отвечает. Мне нужен диспетчерский пункт демонстрационного района. После этого захода я намерен приземлиться там.

— Восемь-четыре! — сказал лейтенант Уайрем. — К вам с юго-запада на большой высоте приближается пэ-тридцать восемь. Продолжайте смотреть, пока не обнаружите его. Возможно, он направляется к полигону. На аэродроме ДР приземляться не пытайтесь. Диспетчер вам не отвечает, потому что они там дежурят, только когда ждут прибытия самолетов. Это закрытая зона, и без особого разрешения оканарского оперативного управления приземляться там нельзя. Если только посадка не вынужденная. У вас что-нибудь не в порядке?

— У меня все в порядке, — сказал громкоговоритель. — Вы не можете связаться по телефону с кем-нибудь там?

— Связаться мы можем, — раздраженно сказал лейтенант Уайрем. — Но если у вас все в порядке, садиться вам там нельзя! Мне, приятель, это до лампочки, но они снимут с вас шкуру. Отставят от полетов и оштрафуют. Так что идите на заход и отправляйтесь домой. Видите пэ-тридцать восемь? Ищите его на двух часах на вашей высоте. И будьте добры, освободите эту частоту. Мне надо выяснить, чего он хочет.

Лейтенанту Кроссу он сказал:

— Еще один чертов лихач! Уже двое на нашу голову. Воздух ими так и кишит.

А в микрофон сказал:

— Пэ-тридцать восемь, примерно в двух милях к юго-западу. Говорит командно-диспетчерский пост полигона. Обратите внимание на пэ-сорок семь, разворачивающийся к полигону. Держитесь в стороне от подходов к полигону. В графике вы не значитесь, и полигон закрывается. Подтвердите!

Громкоговоритель сказал:

— Восемь-четыре полигону. Вижу самолет. Пожалуйста, позвоните в штаб района демонстрационных испытаний и скажите, что я захожу на посадку. И мне нужен обед. Говорит генерал Бил.

Мастер-сержант Доменико Пеллерино, старший обслуживающего экипажа генерала Била, отправился поесть пораньше — в половине двенадцатого. Быстро перекусив, он сунул в рот зубочистку и неторопливо зашагал кружным путем от столовой Оканарской базы к электромастерской, ютившейся за гигантской пещерой ангара номер два. Лавируя между станками и верстаками, он добрался до склада и помахал дежурному у окошка выдачи. Тот нажал кнопку, и дверь сбоку от окошка открылась. Сержант Пеллерино пошел по тускло освещенным проходам между полками и бочками. В конце была еще одна дверь с надписью «Постучи и подожди».

Прежде это была темная комната фотолаборатории — до того, как фотолаборатория получила собственное здание. Номинально бывшая темная комната служила кладовой, где хранилась всякая всячина — всевозможное списанное оборудование, которое умудренный опытом начальник мастерской никогда не выбрасывает. Любой предмет тут или какие-то его детали могли в один прекрасный день для чего-нибудь понадобиться, или ему самому могла прийти фантазия повозиться с ними развлечения ради. Таким образом, в одну категорию попадали старые моторы и генераторы разных размеров, сопротивления и конденсаторы, реле и соленоиды, предохранители и соединители. В другую категорию входил особо внушительный предмет — управляемая электричеством пушечная турель Мартина (правда, без пушки), снятая с разбившегося Б-24. Мастер-сержант Сторм, начальник электромастерской, подумывал о том, чтобы восстановить в ней проводку.

Хотя функция кладовой была вполне реальной и достаточной для того, чтобы оправдать подобное использование никому не нужного помещения, главное назначение темной комнаты было иным. Темная комната служила приютом своего рода клуба — естественно, известного под названием «Постучи и подожди», — представлявшего собой неформальное объединение старших сержантов, ведающих инженерно-техническими работами и техническим обслуживанием, начальников мастерских и старших в экипажах — всех тех, кого их важные посты выделяли из общей массы, определяя заодно особенности их мышления и поведения. Их отличала неторопливость, говорили они с лаконичной уверенностью. И с непоколебимым апломбом пользовались особыми льготами, а также установленными обычаем привилегиями.

Почти все в группе авиационно-технического обслуживания знали про этот неофициальный клуб и знали, кто к нему принадлежит, но ради соблюдения формы его члены вели себя так, словно существование клуба было окутано глубочайшей тайной. Все основывалось на практическом правиле «Я — тебе, ты — мне», на взаимопонимании с непосредственным начальством, которое безмолвно соглашалось ни о чем не ведать до тех пор, пока такое неведение выглядело правдоподобным. Все было поставлено на практическую основу, поскольку членство в клубе самоограничивалось.

Систематически посещать темную комнату мог только хороший служака. Если он не умел наладить работу и вышколить подчиненных так, чтобы его отлучка на час-другой никак не вредила делу, то посещения клуба быстро обошлись бы ему в его нашивки. Он должен был обладать достаточной рассудительностью и опытом, чтобы точно знать, что именно он может себе позволить, что сойдет ему с рук благодаря его незаменимым качествам. Компетентный организатор, умеющий наладить и поддерживать дисциплину, ценился на вес золота. Он был куда полезнее подавляющего большинства своих начальников-офицеров: это подтверждалось тем очевидным фактом, что реальной властью и истинным авторитетом он, как правило, обладал в куда большей мере, чем его непосредственное начальство.

Лейтенант мог сыпать приказами, сколько его душе угодно, ни единый из них не выполнялся, пока сержант не решал, что этот приказ действительно нужен и разумен. Приказ, воспринятый как ненужный или неразумный, не выполнялся. Создавался вид бурной деятельности, но не налаживалось то одно, то другое, и в конце концов выполнение приказа оказывалось заведомо невозможным. Лейтенант выучивался — если он вообще был способен чему-то выучиться — больше таких приказов не отдавать. Если же выучиваться он был не способен, то его ждали все более частые головомойки от начальства и в конце концов — перевод куда-нибудь еще как несправившегося. Другое дело, когда приказы отдавал старший сержант. Разумные или неразумные, нужные или ненужные — это были настоящие приказы. Рядовой, который не кинулся бы выполнять приказ сержанта сей же миг, рьяно и добросовестно, без пререканий, без отлынивания, без очковтирательства, напрашивался на крупные неприятности и получал их в такой полноте, что неделю спустя уже жалел, что родился на свет.