Джованни Пирелли - Энтузиаст

Андреис вдруг обнаружил, что уже некоторое время шагает по ровной, поросшей травой почве. Теперь он вспомнил, что, если на гору смотреть из долины, можно было различить отроги гор, между которыми пролегала довольно глубокая ложбина. Теперь он был уверен, что вышел именно сюда. Здесь растет трава — значит, началась зона альпийских лугов. А всюду, где начинаются альпийские луга, должны быть хижины пастухов. И вот после каждого шага он ждал, не покажется ли огонек в освещенном квадрате окошка, прорубленного в черной стене. Он напрягал зрение в тревожном ожидании того, что хижина вот-вот непременно должна показаться.

Теперь он представил себе, как прибудет в штаб. Старший адъютант доложит генералу (генерал отдыхает в полутемном углу комнаты; в центре, на столе, заваленном картами, горит большая керосиновая лампа, в углу камин, в котором пылают огромные поленья).

— Господин генерал, прибыл новый офицер, — Весь белый от снега, не сняв даже ранца с плеч, он вытянется перед генералом.

— Лейтенант Андреис Пьетро прибыл.

— Подойди-ка сюда, — скажет генерал, приподнявшись на локтях. — Ну-ка, покажись. Только сейчас прибыл? Молодец! Поздравляю. Вот люди, в которых нуждается родина.

Для начала это превосходно. А в день, когда штаб дивизии получит приказ о представлении лейтенанта к серебряной медали — ведь он главный участник смелой вылазки, — генерал скажет:

— Андреис? Не тот ли это молодой человек, который прибыл сюда ночью, в метель, когда у всех перехватывало дыхание? Ручаюсь, что это он. — И тогда генерал не колеблясь подпишет приказ о награждении.

А что если дома, как говорил стрелок, окажутся пустыми? Можно ли ему верить? Чем выше они подымались, тем больше Андреис убеждался в том, что стрелок наврал: просто подумал, что надвигается ночь, испугался, вернулся назад. А домов он и не видел. В том, что его оруженосец не слишком храбр, сомнений быть не может. Но к тому же он и не слишком умен. Иначе бы он не поверил, когда я сказал о грозе. Какая там гроза! Это взрывчатка. Взрывали склады с боеприпасами, мост или бог знает еще что. Вероятно, фронт в каком-то месте прорван. По ту сторону долины бесспорно прорван. А что, если и здесь, в горах?.. Вспомнив о большой колонне раненых, которых эвакуировали в таких чудовищных условиях, он подумал, что это, пожалуй, вполне возможно и-даже наверняка так: фронт прорван и на этом участке, а штаб вынужден был переместиться в тыл. Но к черту штаб! Теперь главное найти четыре стены и крышу, под которой можно провести ночь. Помимо всего прочего, на нем ответственность за этого стрелка, которого он заставил идти за собой. На первый взгляд, солдат как будто упрямый, все на своем хотел настоять. А теперь идет за ним, как ягненок. Альпийские стрелки — все они такие: стоит прибыть новому офицеру, и они тотчас же решают, что это сукин сын. Если им во всем идти наперекор или, напротив, показать, что уступаешь, — твоя песенка спета; сколько с ними потом ни прослужишь, невзлюбят тебя и будут враждебны. Но если найдешь к ним с первой минуты нужный подход, они к тебе привяжутся и станут так преданы, что готовы будут жизнь за тебя отдать. Из непокорного Да Рина вышел бы, например, прекрасный вестовой. Вот это мысль! Почему бы не взять его к себе в вестовые? Теперь Андреис уже раскаивался в том, что не передал свой ранец кандидату в вестовые.

Он вспомнил китайскую историю, вычитанную когда-то в иллюстрированном журнале. Крестьянин шел в город и нес совсем маленький сундучок, и, чем дальше он шел, тем тяжелей становилась его поклажа, когда же показался город, сундук стал таким тяжелым, что крестьянин свалился под тяжестью своей ноши. Так и ранец. Больше всего досаждали ремни, они натирали плечи, надо. было придерживать их, вместо того чтобы спрятать руки в карманы, несмотря на плотные перчатки из деревенской шерсти, которые дала мать, руки все же мерзли. Однако он решил не прибегать к чужой помощи. Что ж, если стрелок снова предложит понести ранец, он не откажется. А нет, так он стиснув зубы сам донесет его до места. Дышать становилось все трудней, появилась острая боль в селезенке, но он не замедлял шаг и не позволял себе ни малейшей передышки. Нельзя проявлять признаков слабости! Солдаты только и ждут, чтоб офицер начал сдавать. Это их месть сыновьям богатых, которые были вскормлены бифштексами и расхаживали с книжками под мышкой, вместо того чтобы ковырять землю мотыгой. Плечи ныли все сильней, становилось тяжело дышать, боль в селезенке делалась невыносимой, но штаба все еще не было видно,

Снег ложился на землю плотными белыми полосами. Снегу было немного, и не скажешь, чтоб он очень уж досаждал. Лишь кое-где намело побольше, и в тех местах снег заполнял небольшие ямки, рытвины, — когда в них проваливалась нога, тело теряло равновесие, на это уходили лишние силы. Но хуже было другое — пройдя по такой белой пелене, приходилось затем тратить кучу времени, чтобы снова отыскать тропу, и это, конечно, было самым неприятным: нарушалась равномерность ходьбы, дыхание становилось прерывистым, возрастало чувство неуверенности, и новые тревоги добавлялись к прежним. А метель все не стихала, бешеные порывы ветра с силой обрушивались на шагавших в гору людей, обдавая их вихрем холодных и плотных снежинок.

Лейтенант Андреис понимал, что силы его иссякают, и обратился к стрелку.

— Тони, — сказал он, — ты помнишь, как далеко отстояли те дома от

места, где кончался подъем? — Чтоб Тони его услышал, приходилось кричать, вплотную подойдя к солдату. Оба они дышали тяжело, их дыхание сливалось воедино.

— Какие дома? — спросил Да Рин.

— Как? Ты еще спрашиваешь, какие дома? Значит, ты соврал, ты даже не дошел до домов!;

— Нет, я дошел. Но то были совсем другие дома, гораздо ниже, налево, за развилкой.

— За развилкой?

— Да, за развилкой, внизу, где кончался крутой подъем.

— Где кончался крутой подъем? Идиот, почему ж ты мне не сказал?

— Я? Вы — все знали… сами…

— Дурак, ну какой же ты дурак! Вот теперь мы на самом деле попали в скверную переделку!

— А разве вы не из штаба дивизии?

Лейтенант и стрелок глядели теперь друг на друга удивленно и со взаимной неприязнью, которая усиливалась оттого, что до этой минуты каждый из них питал к другому доверие. Оба они понимали, что очутились в ловушке. Единственная разница между ними была в том, что лейтенант во всем обвинял солдата, который оказался таким дураком, что промолчал, когда видел, что они пошли по неправильному пути, а солдат обвинял лишь самого себя за то, что имел глупость довериться упрямому и самонадеянному офицерику.

— Живо! — закричал лейтенант. — Нужно вернуться к развилке. Иди вперед, да только смотри в оба!