Джованни Пирелли - Энтузиаст

Но вот прошел последний из раненых, и Пьетро Андрейс остался один. Внезапно ему вспомнился день объявления войны. Тогда он был на каникулах. Выслушав на площади по радио речь дуче, он бегом возвращался домой, испытывая большой душевный подъем. Дверь ему открыл Джероламо, старый слуга семьи. Он неожиданно взял Андреиса за руки и заплакал.

— Какое несчастье, синьорино, — говорил он, всхлипывая, — какое несчастье.

Пьетро, отстранив старика, бросился в комнату к матери. Он подумал, что она умерла. И что же! Для старика, который прошлую войну провел на фронте в Саботино, несчастьем было объявление войны. Ну и посмеялся же он над ним в тот вечер, да и в последующие дни тоже не оставлял его в покое. Когда старик подавал к столу, он спрашивал:

— Что, это верно, Джероламо, будто ты решил записаться добровольцем? — Или же: — Джероламо, хочешь стать моим денщиком, когда я отправлюсь на войну?

И каждый раз мрачнело лицо старого слуги, перед глазами которого, казалось, снова возникали горестные и страшные картины, должно быть схожие с теми, что Пьетро увидел только сейчас.

«Конечно, — думал Пьетро, мысленно обращаясь к старику Джероламо, — известно, что война дело страшное. Но если она возвеличивает родину, приносит благо народу, если нет иного пути добиться справедливости, что ж тогда? Одно поколение должно уметь принести себя в жертву ради счастья будущих поколений. Кто думает иначе, тот попросту эгоист, слюнтяй, тыловая крыса. Конечно, Пьетро Андреис не им чета! Несколько раненых, увиденных в пути, не погасят его воодушевления, не уменьшат его желания сразиться с врагом. Напротив!» И он зашагал еще быстрей и уверенней.

Навстречу лейтенанту, теперь почти уже в полном мраке, двигалась новая группа раненых солдат, должно быть, вторая часть той колонны. От первой ее отличали разве что еще большая беспорядочность и суетливость. Словно велосипедисты, которые, отстав во время гонок, выгибают спину и жмут на все педали, когда и без того ясно, что они все равно остались позади, люди из второй группы шагали быстро, с трудом переводя дыхание. Они торопились изо всех сил, хотя и было очевидно, что они все больше отстают, отрываются от своих. Раненые из первой группы шли, вытянувшись в цепочку, каждый из них заботился только о себе, но в общем строю все же находил поддержку. Эти же шли вразброд, группами по двое, по трое. Только кое-кто шагал в одиночку; кто посильней, словами подстегивал ослабевшего, вел его за руку либо давал уцепиться за свою куртку и тащил за собой. Двое ухватили под мышки раненого, ноги которого волочились мертвым грузом, раненый просил бросить его, уходить, а те отвечали ему оскорбительной руганью. От первой группы их отличало еще и то, что здесь разговаривали, перекликались друг с другом, и отовсюду доносилась ругань, усиливавшая общую сумятицу. Но никто из раненых и в этой группе не повернул головы в сторону молодого офицера, который продолжал шагать по узкой тропе туда, откуда они бежали.

Темень сгущалась. Где проведут ночь эти несчастные? Когда они доберутся до поселка в долине, все дома уже будут заняты теми, кто их обогнал. Еще не было шести. С гор, словно предвестник снегопада, подул ледяной ветер. Как они в таком состоянии проведут под открытым небом те двенадцать-тринадцать часов, которые остались до рассвета? Неужто они всю ночь так и будут тащиться все дальше? Вблизи Берата лейтенант видел один-единственный полевой госпиталь. Дальше уже ничего не было. Почему же не позаботились о том, чтобы раскинуть полевые госпитали или хотя бы перевязочные пункты, хотя бы палатки, в которых можно поесть, переждать непогоду? Ведь здесь речь шла не о поливке мостовых в Валоне и Берате. Здесь, черт подери, дело шло о спасении человеческих жизней.

«Вот, — подумал молодой Андреис, — и для этого нужна война, она обнажает безответственность, взяточничество, где они завелись. Сегодня многие страдают по вине некоторых подлецов, но завтра фронтовики, вернувшись домой, заговорят в полный голос и заставят убрать всю эту сволочь. Пока нужно молчать, нужно быть твердым, нужно воевать и победить…»

Но худшее ждало его впереди. Худшее надвигалось на него в тяжелом, густом мраке. Медленно, останавливаясь через каждые несколько десятков метров, чтобы снова немного продвинуться вперед и снова остановиться, несли на носилках тяжело раненных. Расстояние, отделявшее одну остановку от другой, все сокращалось — измученные носильщики все чаще спотыкались о камень, то один, то другой попадал ногой в колею или просто оступался, склонившись над пропастью и едва не вываливая на землю раненого, и тогда останавливалась вся колонна. Носильщики, не слишком бережно опустив наземь свою ношу,

прислонялись к скале и стояли, тяжело дыша, свесив руки вдоль бедер и опустив голову на грудь. Капли пота замерзали у них на лбу, на щеках, на губах, вокруг запавших глаз, и от этого их лица походили на маски. Остановившись, все они повторяли одни и те же движения — подносили ко рту флягу, которую передавали друг другу, отпивали несколько глотков, обтирали рот и сплевывали. Если кто-нибудь хотел справить нужду, то он это делал не сходя с места, не меняя позы. Они не успевали отдышаться, а передние уже передавали по всей цепочке — пора двигаться дальше, и тогда солдаты отрывались от скалы, брали носилки, подымали их и снова, как автоматы, продолжали спуск, толкаясь, натыкаясь друг на друга, скользя (хотя и старались идти осторожно), — так проходили еще метров тридцать-сорок, если никто из них не падал раньше.

А сами раненые? Некоторым можно заглянуть в лицо. Но лица трудно различить, видишь только белизну зубов да белки глаз. Большинство с головой укрыто одеялами. Когда стонов не слышно, кажется, что понапрасну стараются санитары, что они, сами того не ведая, несут уже трупы. Но такие сомнения возникали в отношении немногих, самых молодых или тяжело раненных, которые действительно уже были мертвы. Большинство же стонали: некоторые непрерывно, без передышки, все на одной и той же ноге, как плачут дети, другие внезапно начинали стонать, одни стонали громко, настойчиво, назойливо, стон других походил на всхлипывание, на хрип, на зевоту. У иных стон вырывался со словом, всегда одним и тем же: «ах», «мама» или «хватит» — последнее уже относилось к носильщикам. И те, кто больше других отчаялся, непрестанно повторяли это «хватит» — менялись лишь интонации, от самой робкой, убеждающей, до исполненной угроз и злобы. Эхом отдавалась ругань носильщиков, обращенная к раненым: между ранеными и носильщиками возникала злобная перебранка, полная ненависти друг к другу.

Носилки загородили тропу, и Пьетро Андреис вынужден был остановиться. Стоя на небольшой скалистой площадке, он должен был ждать, покуда мимо него не пройдет все это беспорядочное шествие. Тем временем уже наступила ночь. Хоть бы кто из санитаров сказал ему слово! Тогда он смог бы расспросить их о дороге, которую ему предстояло пройти, узнать, сколько времени нужно, чтобы добраться до штаба. Но никто из них и не взглянул в его сторону, а у него не хватило решимости расспрашивать санитаров о вещах столь незначительных по сравнению с тем, что им приходилось делать, с усталостью и страданиями, которые выпали на их долю. Ночь становилась все темней, а воздух все более холодным. Огромная черная гора, вершина которой терялась в плотных облаках, высилась перед ним. А что если спуститься вниз, догнать санитаров, хотя бы для того, чтоб принести пользу, чтоб помочь при переноске, при размещении в долине самых тяжело раненных? Ну, нет! Теперь ему еще больше хотелось вырваться из этого томительного ожидания, перестать быть зрителем, поскорей очутиться в самом горниле войны, испытать все страдания и опасности, пустить в ход оружие, чтобы отомстить за этих раненых! С какой силой он теперь ненавидел греков! Ненависть стала самым сильным из чувств, владевших им! Да, это было чувство мужчины; настоящий мужчина, раз уж не может совсем отказаться от сострадания, должен уметь претворить свое сострадание в действие.