Мария Близнецова - Записки хирурга

— Вон!

Не разобрав, кто я, — а нас, новичков, он очень долго не признавал совсем, — он сказал мне коротко:

— Мойтесь!

Я задрожала, и все сочувственно отнеслись ко мне: «Бедная Маруся, вот попала!» Но вымылась и встала, чуть не молясь, чтобы меня он тоже не выгнал. Я повторяла про себя: «Отцу угождала, может, и теперь сумею». И в самом деле — угодила. Меня Добротворский не только не выгнал, но даже сказал:

— Вот, учитесь у него!

И все промолчали, даже не смели сказать, что я не он, а она.

Операция шла долго, Добротворский колдовал и наконец вылущил почти неощутимое зернышко — опухоль, которая после травмы больного вызывала припадки эпилепсии Джексона, травматической эпилепсии, которую он распознал и от которой избавил молодого человека навсегда.

После этой операции имя Добротворского стало особенно известным, а заодно у нас стали говорить о том случае, когда он похвалил меня в мужском роде.

Какое количество редчайших случаев заболеваний демонстрировали нам — и столбняк, и тиф всех видов, и различные типы лихорадок: малярийные, тропические, вызванные разными плазмодиями, — они так редко встречаются у нас в России! Мы узнавали о невиданных формах аппендицита, когда никому не приходило в голову, что аппендикс может разрастись до уровня печени и иметь двадцати сантиметров в длину. Об эхинококке, когда живот становится огромным и из него удаляют тазами друзы, и не дай бог проколоть эту друзу или оставить нечто невидимое глазу — обсеменение происходит очень быстро по всему организму.

Эту операцию делал Семен Семенович Гирголав, и мы могли наблюдать, как из полости живота вырезали огромные опухоли, вызванные эхинококком, и мельчайшие, почти невидимые отростки, так что после операции больная становилась тоненькой и стройной, а лежала на столе горой.

И, наконец, Генрих Иванович Турнер. Его операции на костях были волшебными. Он исправлял хромоту, он сращивал кости, он, наконец, делал операции даже без ножа. Так было со мной: в финскую войну я была ранена в руку, и после не очень удачного сращивания кости мне грозила новая операция, потому что образовался ложный сустав на месте перелома. Кость не срослась, а мне уже стали делать лечебную гимнастику. Тогда я уехала из того госпиталя, где лежала, и нашла Генриха Ивановича всеми правдами и неправдами. Попала к нему и попросила консультации. Он вспомнил меня и принял.

Его операция была мгновенна, болезненна и остроумна. Он вырезал кусок гипса, сделал окно в нем и бил молотком по кости до тех пор, пока не образовалась огромная гематома, а я чуть не потеряла сознание от боли. Рука вздулась из–под гипса, но все было кончено за несколько минут и без ножа. Началось рассасывание, и тем временем срасталась кость — и по сию пору рука моя действует безотказно.

Таким был Генрих Иванович. Он был не просто хирургом, не просто искусно сращивал кости — он был творцом костей. Казалось иногда, что он бог, который может сотворить человека из ничего.

Привозили больных, у которых были разломаны не только кости, но и суставы, и он умел собрать — репонировать — кости и суставы так, что потом можно было свободно двигать конечностями. По тем временам это было чудом.

Есть такая песенка, она начинается словами: «Ваше благородие, госпожа удача…» Примерно такими словами кончили свои напутственные речи наши учителя, сказав после выпуска, что врачу, особенно хирургу, удача необходима, как моряку. Они посоветовали нам еще — обязательно! — обобщать свой опыт и не забывать, что мы — выпускники академии, лучшего в стране лечебного учреждения, которое является к тому же крупнейшим центром научной мысли. Мы поклялись писать работы и посылать их в журналы, публиковать сообщения обо всех редких случаях, делать свои наблюдения и выводы.

— Наука складывается по крупинкам! — говорил профессор Гирголав. — Не стесняйтесь и присылайте для публикации все, что вам кажется интересным.

И мы писали статьи, сколько бы ни было у нас загрузки.

Ох, сколько свалилось работы после окончания академии, сколько операций сразу надо было сделать, да еще при том, что к нам все–таки относились плоховато! В те годы не было такого количества женщин–врачей, как теперь, да еще военных врачей, какими были мы.

Сколько в ту пору выслушала я насмешек от старых земских врачей, которые не хотели и знать про врачей–женщин, да еще и молоденьких, как я, да еще и окончивших академию! Разрыв между старой медициной и новой, той, которой я была полна — лекциями лучших врачей–педагогов, уже начавших в те времена применять переливание крови и прочие открытия в нашем деле, — казался огромным. С первых же дней моей практики обнаружилось, что я многое понимала лучше, чем старые врачи.

Помню, у нас разбился самолет, мы выехали к месту аварии и нашли летчика еще живым. Сделали ему перевязку, вправили вывихи, но больной не выходил из шока. Я предложила сделать летчику переливание крови — у меня с ним была одинаковая группа — и услышала:

— Вот, приехала академичка со своим уставом! Никаких переливаний делать не будем. Тут жизнь человеческая, а не игрушки!

Не послушали меня, и больной умер.

Как теперь дико это слышать: такая обычная сейчас вещь — переливание крови при шоке! Но в тридцать третьем году это было новшеством совершенно неслыханным, да еще в провинции, где мне довелось служить.

Я только что ассистировала профессору Шамову, начинавшему в ту пору свою деятельность по переливанию крови. Тогда это могли делать только некоторые врачи — они готовились как на операцию, стояли стерильные, в масках, и все обставлено было торжественно.

Но в те времена были в провинции блестящие диагносты, такие, как Фигнер и Бродский. Они имели колоссальный опыт, и хоть лечили по старинке, но знали очень многое чисто практически. Они были специалистами разносторонними, каждому из них приходилось быть и хирургом, и гинекологом, и стоматологом, и педиатром, и терапевтом, иногда случалось видеть и эпидемии — много практики существовало в провинции.

Какое количество операций свалилось на меня! Три операционных дня — и по шесть операций на день, а то и больше. Если считать, что с 1933 года по 1973 я делала по двадцать операций в неделю, то выходит — за сорок лет службы в армии, не принимая в расчет войны, когда операций было гораздо больше, у меня накопилось около четырех тысяч операций. Порядочное количество. Число смертных случаев? К счастью, очень малое. Один случай на три года. Что это было? Удача? Случайность? Или закономерность?