Мара Будовская - Вечер в Муристане

Он молча ткнул в документ.

— Ой, ну перестань. Ты же не думал, что я впишу туда тебя или поставлю многозначительный прочерк?

— Уж лучше прочерк! А он–то про это знает?

— Конечно, знает. Он думает, что это его ребенок.

— Как? У вас все–таки что–то было?

— Ну, было. На гастролях, в августе. Я тогда уже была беременна. И потом, когда я к тебе на дачу опоздала, помнишь? Когда приехала на такси. Неприятности средней тяжести… Поверь, я этого не хотела. А потом, как только я ему сказала про ребенка, он дал много денег. Мишик, тебя это не должно касаться! Это мои проблемы. Ты же знаешь, что я люблю тебя.

— Я знаю, что ты — гениальная актриса. А я — дурак.

— Миша, я с тобой всегда была честна. А уж теперь, когда ты намереваешься покинуть меня…

— Я не намереваюсь. Меня увозят, как младенца. Как котенка. Как Таезу. Я не имею права быть мужчиной. А я — мужчина, но никто этого не замечает. Даже ты.

— Вот и будь мужчиной. Поверь мне и прости.

В их последнем, благословлённом крепким младенческим сном дочери, примирении была и первобытная нежность любящих тел, и смертельная тоска навеки расстающихся душ.

Утром он поехал к старичку–фотографу.

— О, молодой человек! Вы еще не уехали? — узнал его тот.

— Уеду через несколько дней.

— Решили сфотографироваться напоследок?

— Нет. У меня к вам просьба. Отдайте мне, пожалуйста, фото Таисии Фрид.

— С какой это стати я всякому сопляку буду отдавать фото своей любимой артистки? — ответствовал старичок, открывая витрину «художественная съемка» и осторожно вынимая оттуда портрет Таи. — Погодите–ка, вот еще.

Он скрылся в подсобке и вынес связку фотографий. Это были фотографии Таи, и в разных ролях, и без грима.

— Берите, негативы у меня есть, я еще отпечатаю. Интересная женщина! Будете в Иерусалиме — положите в Стену Плача записочку, что, мол, есть такой Гриша–фотограф, сын Менахем — Мендла и Песи, да будет благословенна их память.

Потом старичок усадил Мишку перед объективом, нащелкал нарядного выпускника во всех ракурсах, благо посетителей пока не было. За фотографиями велел приходить послезавтра.

Через месяц старый фотограф наткнулся на Мишкины снимки, за которыми так никто и не пришел. Подумав, встретил Таю у служебного входа после спектакля.

— Взгляните, пожалуйста, вам нужны эти карточки? — предстал он перед Таей.

Та заплакала, взяла фотографии и вынула из кошелька банкноту.

Фотограф от денег отказался и поспешно ушел, размышляя о том, из–за каких сопляков плачут порою такие женщины. Правда, из–за еврейских сопляков.

А Мишке пришлось прятать фотографии Таи во внутреннем кармане, улыбаться и рассказывать родителям, как погуляли на выпускном. К обеду явилась Катерина.

— Ты куда вчера делся–то? Впрочем, не отвечай. Знаю. А что это у вас тут происходит? Ты что — поступать едешь с четырьмя чемоданами?

— Нет, Кать. Мы уезжаем. Насовсем. В Израиль.

— Вот и дружи с евреями. Натик свалил, теперь ты…

Пришел Борька. Над раскрытым чемоданом, куда Мишка запихнул бобины со своими мультиками и пакет Таиных фотографий, завели разговор о планах, о предстоящем поступлении. Мишка, чье будущее было туманнее всех, снова и снова подводил итог своей почти уже семнадцатилетней жизни.

Один удачный спектакль, одна новая жизнь, одна любовь, одно предательство и две смерти. Да, и еще — книга! Загадочная, никем не растолкованная книга. Впрочем, уже через неделю он, Мишка, будет в Ершалаиме. Эта мысль заставила его с нетерпением ждать отъезда.

Море закончилось, показался белый сияющий город.

«Тель — Авив» — сказал Дедамоня. В полупустом самолете летели те, кто дожидался этой минуты долго и мучительно. Те, кто подавал на выезд еще при Брежневе. Им был знаком ритуал прибытия в Страну — аплодисменты после приземления, пение «Хевену Шалом Алейхем», поцелуй в почву. Дедамоня хлопал, пел и целовал за все свое ассимилированное семейство.

Возле зала приема новых репатриантов маячила высокая фигура, оказавшаяся Натиком Фишелем. Это Катерина не поленилась отправить ему международную телеграмму.

— Физкультпривет! — поприветствовал прибывших Натик.

Долго заполняли какие–то анкеты. Получили временные удостоверения личности и деньги на первые расходы. Потом чиновница с нежной улыбкой предложила поехать в Иерухам, в репатриантское общежитие, но Натик заявил, что забирает их к себе и буркнул:

— Иерухам — дыра!

Чиновница не стала настаивать на Иерухаме, дала талончик на бесплатное такси и переключилась на насмешившее всех своей фамилией семейство репатриантов Полотовых.

Места в такси хватило только старшим, а Мишка нырнул под распахнутое крылышко Натикова фольксвагена. Он глядел во все глаза из окна машины. Финиковые пальмы и апельсиновые деревья. Плоды гниют на земле. Кривой от зноя воздух. Привязанный у обочины ослик. Классные иностранные машины, среди которых затесалась запряженная в телегу–развалюху тощая лошадь. Стадо овец на выжженном лугу, при них — дремучего вида пастух с кассетным магнитофоном на плече. Зеркальные витрины банков и магазинов. Рекламные щиты, дразнящие невозможностью их прочесть.

Натик выжимал из «жука» все соки, несся на всех парах и даже обогнал такси, в котором ехали старшие Фриды. Наконец, «Фольксваген» въехал в тенистый городок, сплошь застроенный двухэтажными особняками с красными черепичными крышами. Возле одного из них Натик припарковался.

— Это что — ваш дом? — удивился Мишка.

— Это дом нашего третьего мужа.

У Изабеллы Евсеевны, мамы Натика, было три мужа, один другого удачнее. Начав с талантливого Марика Фишеля, из страны она выехала с помощью его последователя, которого бросила ради богатого и роскошного Якопо Ломброзо, наследника итальянской еврейской династии. Они познакомились на теннисном корте. Якопо не подозревал, что кареглазая блондинка, обладательница великолепных форм и точного удара — случайная пташка на престижном корте. Ее фирменная юбочка и теннисные туфли куплены у спекулянтов на московской барахолке, а абонемент в кантри–клуб достался от муниципалитета бесплатно как новой репатриантке. Впрочем, Якопо не жалел о сделанном выборе. Она очаровала его братьев, Бенино и Данона, папу и даже маму. Она держала в порядке дом, разбиралась в живописи, музыке и счетах, ее соусу «песто» позавидовала бы любая итальянка. Он любил свою Беллу, и всегда с радостью принимал в доме ее друзей.

Вот и сегодня он учтиво уволок чемоданы в скрытый стеною волосатых пальм флигель и сказал ошалевшим от его гостеприимства Фридам, что они смогут жить в гостевом домике, сколько захотят.