Евгения Кононенко - Без мужика

— В то время как ты с какой-то лахудрой стал частым гостем отеля «де Роман» по улице Кудрявской. Перекрыл кислород нам всем. А несчастный Роман вынужден в который раз смотреть «Неуловимых мстителей» в кинотеатре имени Чапаева, — резал правду в глаза Пивень.

— Неправда. Во-первых, Роман смотрел не «Неуловимых мстителей», а фильм нашей юности «Дикое сердце». Во-вторых, она не лахудра, а архитектор. В-третьих, какое ваше дело? А в-четвертых, зачем выяснять отношения? Давайте лучше выпьем.

— Мы все пребываем на таком уровне отношений, когда их не нужно выяснять. Во всяком случае, на вербальном уровне.

— Борисенко, ты уже употреблял сегодня слово «вербальный». Все уже поняли, что ты его знаешь.

— Онтология бытия! — выкрикнул Вася-Сократ.

Та легкость, с которой Борисенко оперировал загадочной терминологией, вызывала у Васи наибольшую в мире зависть. «Карценома-философоз с метастазами в простату» — выставил ему диагноз Фещенко.

— Масло масляное, — ответил Васе Борисенко. — Экономика экономная.

— И все же вернемся к нашим баранам, то есть к Парижанскому. Парижаня, у тебя такая милая жена и после родов даже не располнела. Зачем же тебе…

— Что ты вмешиваешься в его, как говорит Борюся, экзистенцию? Каждый идет к истине через абсурд и иррациональность своей сущности.

— И вообще, если мужчина ходит налево, это еще не значит, что он не уважает свою жену. Может, просто оберегает ее от чрезмерной эксплуатации? Вот посмотрите на доярку нашего Фещенка…

— А ты что, наивно полагаешь, что Фещенко здесь никогда не бывает?

— Какие же грешники тут собрались…

— Ну почему, Ляля, грешники?

— Во-первых, чья бы корова… а во-вторых, здесь никто никого не убивает, никто не ворует, не лжесвидетельствует, а главное, все чтят маму и папу. А если уж кто когда нарушит седьмую заповедь…

— Верность должна существовать как выражение внутренней свободы, а не потому что есть седьмая заповедь, — высказался Борисенко.

— В жизни все бывает, — вздохнул Фещенко.

— Жена нужна для статуса, а любимая женщина — для тонуса, — подытожила дискуссию Лялька. — Давайте выпьем. Граф, наливай!

— У меня есть, — как всегда, сказал Роман, когда белое горлышко оказалось возле его мензурки.

Роман никогда не участвовал в общей болтовне за столом, но был самым счастливым из нас. Откупоривалась очередная бутылка. Овальный стол ломился от закусок. Подрезались сыры и колбасы, подносились еще соленья, масло таяло на горячей картошке, комната наполнялась хохотом и сигаретным дымом. Все думали, что пришли сюда не просто выпить и закусить, а отыскать в этом шуме скрытый и таинственный смысл.

Но время бежало неестественно быстро. Гулкие настенные часы театрально били каждые пять минут. Шесть, семь, восемь… Первой всполошилась Милочка:

— Ну, мальчики, с вами хорошо, но мне нужно бежать кормить малышку.

Милочка не так давно заметила, что она уже миновала и тот возраст, когда даже высокоинтеллектуальные женщины выходят замуж, и быстренько забеременела от разведенного завлаба, оказавшегося порядочным человеком. Теперь вот бегает, кормит. А у Ляльки сын — уже восьмиклассник.

— Парижанский, ты проводишь меня до троллейбуса?

Граф Конотопский-Парижанский подал Милочке плащ, натянул кожаную куртку а-ля «где мой черный пистолет», и они ушли. А разговоры продолжались.

— Ну вот объясни, Борисенко, ты у нас экзистенциалист, хоть это и вражья философия, ты говоришь, будто мы абсолютно свободны в этом мире. Но возьмем хотя бы нашу конкретную ситуацию, где она, наша свобода? Через месяц здесь будет шнапс-фабрик, а нас не будет.

— Ты имеешь в виду, что свобода — это то, что находится внутри этих стен, с которыми мы прощаемся? Нет, Пивник, свобода — внутри нас самих.

— При чем здесь наши внутренности? Свобода — это то, что дает возможность нормально существовать.

— Ты говоришь и верно, и неверно. Да, колебания внешнего не-я-мира могут пошатнуть наш я-мир, но это не значит, что мы не достигли надлежащего уровня внутренней свободы.

— Ну как бы там ни было, а все равно грустно…

— Холодок грусти — неизменный атрибут настоящей космической свободы…

Вернулся Рижанский. Мокрый и невеселый. Мокрый, потому что попал под дождь. А невеселый потому, что по дороге на остановку в Нестеровском переулке Милочка призналась ему в любви. «Так и знай, это случилось еще тогда, когда мы впервые пришли к Роману… И это я тебя впервые назвала Парижанским… И никогда не называла Конотопским», — всхлипывала Милочка. Красавец Парижанский смутился и расстроился не потому, что ему стало неловко от признания Милочки. Просто теперь он явно ощутил то, что понимал и раньше: все в последний раз, в последний. Иначе бы Милочка не заговорила про события — с ума сойти! — двадцатилетней давности.

— Хлопцы, где же мы теперь будем выпивать?

— По подъездам на Большой Житомирской.

— Нет, без шуток. Сейчас интеллигентному человеку нельзя без водки.

— Рабочему тоже.

— Да не смейся ты! Вон «Свободу» как глушат, п-паскуды.

— Как ненормальные.

— По телевизору шестой раз за сезон читают «Малую землю».

— А может, все-таки будем собираться у кого-нибудь…

— Надо всеми, слава Богу, не капает, — сказал Пивень, пока Роман в соседней комнате подставлял таз под капающую с потолка воду (дождь не кончался), хотя в этом теперь уже не было никакого смысла.

— У кого мы соберемся? Да поглядите вы правде в глаза, а не в…

— Фещенко, не выражайся! Ты не в операционной!

— Ну ладно, без выражений. Вы забыли, где мы отмечали новоселье Пивня? Забыли? Тут висел план его квартиры, а вот здесь сидели мы.

— Ну так Пивень же получил квартиру чуть ли не в Черниговской губернии.

И это была правда. Все мы дети центральной части города. Те из нас, что остались на прежних квартирах, безнадежно жили вместе с престарелыми родителями, а, как известно, годы идут на пользу только дорогим винам… Ну а те, кто, так сказать, отделился, заехали безнадежно далеко. Полжизни туда — полжизни назад.

…Как всегда, чай пить пошли в голубую гостиную, то есть в «залу» Миры Марковны. «Как в лучших домах», расселись на диване с чашечками в руках. Бутылки поставили рядом, на пол.

— Пивник, может, ты нам споешь, — наконец разрешила Лялька.

— Давайте сначала выпьем.

В «зале» Миры Марковны было мало мебели и потому — хорошая акустика. Пели долго. Пели, пока не выпили все. Пели «наш» гимн. Пели сложенную в честь Романа величальную. Много раз звучал рефрен:

Пели «Била мене мати», «На горi той зелен клен» и «Боже, какими мы были наивными». Уже перестали ходить троллейбусы. Уже прошумело и утихло несколько ливней. Уже ветер разогнал облака и в бесчисленных лужах отразились падающие холодные сентябрьские звезды.