Адельхайд Дюванель - Под шляпой моей матери

Однажды ангел ему приснился, встряхнул локонами и сказал, что предположения Артура верны и он действительно ангел, который охраняет шатры людей, тогда Артур спросил его, стоит ли он и перед его шатром, но ангел цыкнул и ответил, что у Артура шатра нет, он ночует под открытым небом, на голой земле, не обласканный ни кустарником, ни женщиной. Он продолжил: «Ты словно яблоневая косточка на скованных льдом снегах — голодная птица отыщет тебя». И поскольку эти странные слова прозвучали как раз в шесть часов утра и запищал будильник, ангел растворился.

Стемнело. Послеполуденное солнечное небо отступило, как барабанщик со своим инструментом. Голоса нескольких детей, которые еще играли на улице, сливались, как крики обезьян и птиц. Лампы протянули над дорогами ленты света. Мимо проскользнула кошка, и Артуру пришло на ум, что Марта любила животных. В качестве приданного она принесла в дом жирную морскую свинку, которую звали «дядя Андреас», и мертвого сверчка в маленьком самодельном гробике — на счастье. Артур любил жаркое из зайца или птицы, но дальше его интерес к животным не распространялся; его передергивало от омерзения, когда жена целовала дядю Андреаса в нос, голос упомянутого дяди был ему неприятен. Гробик с мертвым сверчком на ночном столике он тоже не любил.

Артур наблюдал за Цецилией, подошедшей к открытому окну. Он подумал, что ей наверняка дурно оттого, что она живет в тумане, нелюбимая, надоевшая самой себе, но теперь она поплывет к нему тенью по воздуху и просияет от его любви. Он дрожал, когда его пальцы, как тонкие черные ветви, протянулись за карниз, чтобы подхватить Цецилию. Стекла ее очков блеснули, и Артур с подозрением заметил, как покраснел ангел, не мог не заметить. Мимо прошла женщина небесной красоты. Артур никогда с ней не здоровался, его сознание при ее появлении вставало дыбом, как оперение замерзшей птицы, но теперь он почувствовал желание заговорить с ней, однако после первого же слова умолк, заметив, что Цецилия и ангел парили по воздуху, словно небесное видение, но женщина не позволила себя дурачить, покачала головой, закрыла лицо и убежала. Поскольку Цецилия была склонна к разного рода таинственным проказам, но все же духом и телом была здоровой девушкой, ей не хотелось провести всю ночь в парении с гипсовым ангелом, она сопроводила охранителя людских шатров обратно на балкон, попрощалась с ним кивком головы и через окно влезла в свою квартиру, где скоро погас свет.

Артур размышлял, относится ли Цецилия к людям, у которых нет собственного шатра, но произошедшее, казалось, свидетельствовало об обратном; ее фамильярное обращение с гипсовым ангелом вызывало опасения, что надежды Артура на ответную любовь были напрасными. Ему казалось естественным, что человек с крышей над головой не должен одаривать своим вниманием нищего бродягу. Да и была ли она похожа на ту птицу, что, по пророчеству ангела, подберет Артура, как яблочную косточку? Печально отвернулся он от окна, разделся в темноте и лег в кровать. Подкрался сон и лег рядом с ним так нежно, как не может этого ни одна женщина.

Тощий Йохен хотел быть исландцем; он думал, что тогда у него было бы право молчать и рыбачить.

Мысли как остов листа: Вероника ставит их тощему Йохену в вину, у черенка. Она поворачивает их, крутит. Он знает, что ребенком она много страдала. Ее варили в кастрюле, ее чистили, ее вывешивали на дереве перед домом, ворон клевал ее и выплевывал. Но она еще жива. Ну нет, разумеется, ее не варили в кастрюле; ее поливали поочередно крутым кипятком и ледяной водой. (Мысль о том, что у ее кошки все хорошо, если она прогуливается по квартире, должна была настроить ее на добрый лад. И то, что кошка потом усаживается перед холодной батареей и как будто молится ей — возможно, вспоминая зиму, когда батарея горячая). Тощий Йохен завидовал Веронике; она ловко работала на маленьком аппарате в банке на границе, где люди меняют деньги. Она молниеносно считает и всегда знает, чего хотят клиенты. Но и тощему Йохену есть чем гордиться: он может узнавать остановки автобусов, когда что-то ищет в городе — например, остановку у биржи труда, у больницы или стоматологической клиники. Он знает, какие рожи корчат дома на разных остановках, даже если не может их описать; детали у него в голове не задерживаются. Дома каждый раз группируются немного иначе, картинка меняется; вообще-то, он ориентируется по размытым знакам: вот ты и тут, вот ты и приехал, ненадолго.

Вероника и тощий Йохен живут в бетонном доме, самом отвратительном доме на всей улице, на нижнем этаже. В съемной квартире много назойливых звуков: звонок, дверной замок, телевизор, шаги и голоса. За окном шумят машины, громко, бесконечно, неделикатно. Верхний край окна заполнен изломанным, голубым или серым куском неба; изломы возникают от того, что острые окна мансард, словно крошечные домики, громоздятся прямо на косых крышах. Кто там живет, неведомо. Тощий Йохен и Вероника могут видеть небо, только высунувшись наружу; так они смотрят, не собирается ли дождь.

Они обедают в темном ресторане, впрочем, он на хорошем счету. Вероника пьет слишком много белого вина, слишком много курит, да и говорит немало, но в ресторане она не кричит или кричит редко. Всегда за одним и тем же столом сидят две женщины между сорока и пятьюдесятью с крайне разочарованными лицами. Двадцать второго апреля после обеда тощий Йохен решает сложить свой будильник и снотворное в бумажный пакет и поехать на автобусе в какой-нибудь тихий отель, где и поселиться. Он будет говорить со своим будильником, будильник называется «Кавалер» и будит очень нежно, отрывистыми звуками; если будильник не выключать, а спать дальше, он начинает трещать. Тощий Йохен всегда просыпается с первыми же нежными звуками; словно будильник касается его. Кроме того, Вероника не останется одна, когда он покинет ее, у нее есть большая, сильная подруга, которая каждый раз, стоит ей увидеть Веронику, прыскает ей на шею духами из маленького пузырька, а потом спрашивает: «Ты же не против?»

Нет, тощий Йохен не покинет Веронику, потому что хочет не только представлять себе ее черные, как у ворона, глаза — когда она смеется или улыбается или плачет, и ее волосы цвета воронова крыла, в которые он запускает правую руку и касается кожи головы. Однажды он испугался, увидев, что кожа на ее голове белая; он представлял ее черной.

Гастон сидел перед комодом, который смастерил скрипичный мастер, и смотрел в зеркальце. В левой руке он держал длинный светло-рыжий локон, свисавший с виска; большими тупыми ножницами он зажал волосы, дернул, затем, словно бешеными ударами клюва, откромсал локон. Он стриг себя с обеих сторон густо покрытого веснушками лица, челку, затылок, который он не мог видеть. Он был весь покрыт состриженными волосами, длинные пряди кучками лежали и на полу. Ойген не должен был узнать Гастона; Гастон должен показаться ему чужаком, и он должен говорить с Ойгеном как чужак, как будто он видит его впервые, о Дракуле, коте Ойгена — графе Дракуле, который, будь он человеком, в швейцарском телефонном справочнике должен был бы отказаться от титула граф, потому что в Швейцарии не разрешается называть себя граф или князь ; графы и князья вынуждены скрываться, делать вид, что они обычные люди, такие же как Ойген, друг Гастона, который — шутки ради — говорил Дракулла вместо Дракула.