Адельхайд Дюванель - Под шляпой моей матери

Сон, настолько большой, что заполнил всю комнату, сломал стены и разлился повсюду, как разноцветная каша, принимавшая причудливые формы, явил мальчику большие пальцы дяди, они выползали из кулаков, росли, летали по комнате, как дирижабли, сталкивались друг с другом, вертелись вокруг лампы, из их открытых ртов вырывались крики. Люди и предметы замерли, ночь выросла из крыш и накрыла комнату своей тенью. Блюда, которые Лео любил, проплыли перед его глазами, однако они были странно искажены, как, например, говорят «я купнулся» вместо «я искупался», не по незнанию, а из необъяснимого, избыточного озорства, при этом совершенно не подобающего. Сарделька с луком пахла ванилью, от торта исходил запах чеснока, форель была тягучей и клейкой, как нуга.

Чем дольше дядя Пауль смотрел на ребенка, тем более чужим он ему казался; иногда он становился пластичным, каким еще никогда не был (вообще-то он всегда производил впечатление чего-то лишенного объема, размытого, как на плохой фотографии), его вытянутое лицо было словно окружено нимбом, глаза стали чрезвычайно ясными, выступили вперед, как булавки, и засветились, казалось, за его маленьким лицом скрывается что-то неизведанное, и оно словно вовсе не замечает его кровоточащего, скорченного тела; оно жило за ним, как живет сумасшедший за стенами камеры, о существовании которой не догадывается, и когда бьется об нее головой, слышен его бешеный, полный боли рев. (Если бы сознанию удавалось время от времени оттеснять натиск грез и оно могло бы осмотреться, на его лице показались бы ужас, удивление, отвращение, если бы удары демонов не уничтожили его). Мальчик походил на ангела, который превращается в зверя, например, в крысу, но еще стыдится и обнюхивает ноги, чтобы проверить, не дурно ли они пахнут, и поджимает хвост, как побитая собака, а когда ест где-нибудь мыло или грызет дверной косяк, мечтает о белых, нежных крылышках, старается не отрыгивать, и тоскливые слова «Хотя бы бабочкой…» слетают с его крысиных губ.

Когда врач наконец пришел, грубо отодвинул тетю Элизу и перепуганного водителя грузовика, которые напирали на него с вопросами и объяснениями, Лео нахмурил лоб, несколько раз быстро и отрывисто вздохнул, закрыл глаза и раскрыл белые сухие губы. Дядя Пауль поднялся, в ужасе оглядел комнату, склоняясь вместе с врачом над Лео, он знал, что ребенок мертв, и ему казалось, что он любил его, как любят женщину, сильнее, чем Элизу, плач которой он слышал словно вдалеке, сильнее, чем свои книги, сильнее, чем самого себя. Он разжал кулаки, и когда врач задал ему какой-то вопрос, он промолчал, потому что его голос, его язык и его губы больше не двигались, как и его руки, они стали чем-то чужим, предметами, которыми он больше не мог и не хотел пользоваться, поскольку больше не было мальчугана, с которым он мог бы говорить, которого мог бы ласкать и целовать и который был прекрасен.

Я знаю о своей соседке все. Иногда она ковыряет в носу указательным пальцем, которым весь день кладет синюю копирку между желтой и розовой копиркой, так что ноздри потом становятся черными. Она работает восемь часов в день в четырех бетонных стенах; гвоздь, на котором висит календарь с яркими пейзажами, часто вываливается; календарь падает на пол, тогда соседка снова забивает гвоздь и осторожно вешает календарь. Иногда она запирается в туалете, чтобы там как следует рассмотреть лицо; тогда глаза, которые рыбами плавают за толстыми стеклами очков, выворачиваются на спину.

Я наблюдаю за своей соседкой уже 313 дней, слежу за ее мыслями и следую за ней шаг в шаг, потому что хочу написать о ней пьесу для радио. Я делаю заметки. Она живет одна со своей черепахой, которую я, однако, не хочу включать в постановку; в любом случае, я могла бы вложить в чьи-либо уста замечание об этом неприветливом животном, могла бы, например, заставить его высказать мнение, что шея соседки похожа на черепашью. Хотя моя соседка красит волосы в цвет алой герани, я знаю, что скоро она будет старушкой; тогда она заберется в одну из качающихся на реке лодок и позволит течению унести себя, а тогда уж, коль скоро я не смогу различить, я это или она, или она это я, и меня искать не стоит.

Как все-таки разрослась городская психиатрическая клиника; ее все время расширяют. Клиника зазывает плакатами: «Приходите к нам! Станьте нашим пациентом! 1000 психиатров ждут Вас!» Я хотела как-нибудь написать про эту клинику рассказ. Я бы хотела использовать, например, следующее предложение: «Пациентка швырнула своему врачу жирное сновидение». Но врачи не оценили бы подобного сравнения с прожорливыми животными, со свергнутыми с трона львами, лишенными своей львиной участи и вынужденными радоваться каждому кусочку сновидения, который им бросают пациенты. А если бы пациенты этого не делали, психиатры вынуждены были бы голодать, физически и духовно. Они снимают с пациентов одну кожу за другой и пожирают ее. Я хотела написать об одной пациентке, которая сохраняла большую часть кож для себя самой; хотя врачам и позволено нюхать и лизать ее кожи, но лишь изредка, и съесть им можно совсем немного. Часто врачи оставляют на пациенте всего лишь одну кожу; они объявляют его здоровым, но через несколько недель он снова оказывается в клинике. В действительности, они никого не могут вылечить до конца; и этого я в своем рассказе скрывать не стану. Врачи испытывают на пациентах таблетки; некоторые из этих медикаментов вызывают беспокойство, слепоту, дисграфию. Пациенты снова и снова сплетают рваные нити терпения. Когда нить становится слишком короткой, когда она уже не может их удержать, они навсегда остаются в клинике, как старый и потерявший вкус корм, который больше не вызывает интереса ни у одного психиатра.

Психиатры просто одержимы переживаниями пациентов. Я полагаю, что пациентам нужно куда больше места, чем не-пациентам, чтобы «раствориться в собственной душе», если выражаться высокопарно. А если они снова становятся «не-пациентами», размер души сокращается. С тех пор как пациенты стали глотать эти новые таблетки, рост души и переживаний почти остановился; размер души упал, а таблетки задушили фантазию.

Психиатры интересуются не только переживаниями, но и несчастными случаями. Они полицейские, которые появляются, когда случается авария: они выставляют ограждение, что-то отмечают, допрашивают свидетелей, делают записи. Больше они ничего сделать не могут; излечить раненых или пробудить мертвых к жизни не в их власти.

Можно сделать вид, что все в порядке. У молодой пациентки Ольги к этому талант. Но однажды ночью ей приснился сон: в ее комнате на первом этаже родительского дома на деревянном настиле под богато украшенным барочным покрывалом стоят ящики, полные тетрадей и книг. В камине лежат свертки бумаги, по углам стоят картотеки, на столе высятся стопки чистой бумаги. Ольга сортирует, наводит порядок и звонит по телефону. Она устроила музей, который никто никогда не посещает; это маленький музей очков на первом этаже. Она верит в важную миссию этого заведения и принадлежащих ему оправ со стеклами, которые могут облагородить, оглупить, украсить или опустошить человеческое лицо. Если кто-то вынужден сменить существование без очков на существование в очках, он может пережить серьезный личностный кризис. Женщины не любят фотографироваться в очках, но секретарши часто носят большие очки в роговой оправе, чтобы придать себе важности. Кем был бы Шуберт без своих очков? Ольге удалось самым неожиданным образом изменить с помощью очков лицо Пруста. Старинные больничные очки также очень милы; лица в них кажутся такими беспомощными. И как многим обязан стрелок своим очкам.