Петер Розай - Вена Metropolis

Социал-демократы давно уже теряли свою силу. В принципе, партия так и не смогла восстановить свои позиции после разгрома сторонниками канцлера Дольфуса в тридцатые годы, после полного запрета нацистами. После войны социал-демократы в коалиционном правительстве, возглавляемом консерваторами, играли роль младшего и слабого партнера. И вот вдруг явился человек по имени Бруно Крайский. Он смог переломить ситуацию. Но что это был за человек?

Крайский был из буржуазного сословия, он не забыл своих прежних идеалов. Движимый представлениями о равенстве и справедливости, он осуществил реформы, затронувшие основы общества. При этом он действовал так, что создавалось впечатление, что он делает единственно разумное и законное. Никто не противился, никто не протестовал. Он явился в нужный час и осуществил свою миссию.

Незадолго до того, как он ушел из политики, все снова вернулось на старые рельсы, правда, уже с учетом изменившейся исходной ситуации. К реформам, задуманным как радикальные, постепенно попривыкли, перемены вошли в быт, и люди, за исключением может быть нескольких отъявленных реакционеров, стали считать, что иначе дело никогда и не обстояло и что все всегда было именно так.

Изредка Альфред получал по почте открытку из Клагенфурта: его мама — женщина, которую он всегда считал своей матерью, — слала ему приветы.

Он сидел за письменным столом в своей комнатке в общежитии и толком не знал, что ей написать в ответ.

— Напиши, что ты ее любишь, — сказал Георг.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что сказал, — улыбнулся он.

Однажды, когда открытка из Клагенфурта не пришла, заведующий общежитием позвал Альфреда к телефону. Раньше такого не случалось.

— Что произошло?

Голоса своей «матери» он поначалу не узнал. Правда, они никогда еще не разговаривали по телефону.

— Папу арестовали. У нас была полиция.

«Папу!» Альфред не смог сдержать смеха.

Ближайшим поездом он отправился в Клагенфурт, и там ему сообщили, что «папу» подозревают в убийстве фрау Штарк, той самой проститутки из их дома, и что у следствия есть серьезные доказательства его вины.

Главные улики предъявил Хаймо, сын домовладелицы, который частенько следил за фрау Штарк и ее клиентами из окна своей спальни. Кстати, Хаймо вскоре женился на девушке из мелких служащих, занял пост представителя страхового общества в их области — и жил вполне респектабельно, уважаемый всеми, за счет клиентуры, состоявшей в основном из его прежних добрых и старых друзей. Когда журналист задал ему вопрос о его прежнем квартиросъемщике, предполагаемом убийце, Хаймо только и сказал, что этот человек ему никогда не нравился. Почему? «Не нравился, вот и все!»

— Она смеялась надо мной! — в конце концов признался подозреваемый, припертый следователем к стенке. — Она смеялась надо мной!

«Мать» бросилась Альфреду на шею, когда он засобирался уезжать; и хотя он под воздействием ее слез и ласк вопреки себе самому почувствовал что-то вроде сострадания, все же леденящее чувство отчуждения перевесило, и вскоре он уехал в Вену. Уехал навсегда.

«Те, кто меня ненавидит, знают меня лучше, чем те, кто любит». Лейтомерицкий ехал домой из Бадена, он был в казино — и сильно проигрался. «Проигрыш заставляет задуматься, — думал он, неспешно катя по шоссе, — и делает тебя сентиментальным!»

«Да, Виктория, — она меня когда-то любила. По крайней мере, я в это верю, хочу в это верить. Бог мой! Все слова, слова. Я ей нравился. В этом можно быть уверенным. В самом начале. Я был большой удачей, шикарным фавном. Щедрым мужчиной. А потом я устроил ее в свою фирму. В фирму? Ха-ха!»

Лейтомерицкий нажал на газ. Дорога была совершенно пустынной. Где-то сбоку, над равниной, угасали сполохи большого города, словно светлая плесень по низу облаков. Вена!

Лейто крепче вцепился в руль и неожиданно ощутил себя зверем, посаженным в клетку. К тому же зверем, как он с удивлением констатировал, у которого лучшие дни давно позади. Автомобиль нес его вперед.

Три письменных стола, телефон, две пачки бумаги и три печати. Вот и вся фирма. Управление недвижимым имуществом! На улице Гроссе Нойгассе. Четвертый район. Один из клиентов, взбешенный квартиросъемщик, однажды плюнул ему на письменный стол.

Как он ни пытался отвлечь себя всякими мелочами и несущественными деталями и идти по дорогам памяти боковыми улочками и обходными путями, все же луч памяти и воспоминаний проникал все глубже и глубже в прошлое. Начал он вспоминать самое возвышенное — прекраснейшую влюбленность. А вот теперь мысли его погружались глубоко вниз, словно луч, проникающий с освещенной солнцем поверхности облаков сквозь их толщу туда, к теням и темным сторонам, к тем фигурам и формам, которые, опускаясь, принимали все новые очертания, превращались в прогалины и большие темные пятна, чтобы затем вновь обрести четкую форму — как цветы, цветущие не на свету, а в темноте.

Вот он, Лейто, совсем мальчишка, идет, понуро опустив голову, плечи опущены, о чем-то задумался. Идет босиком.

Ему предстоит длинный путь, мимо крестьянских хижин и плетеных заборов, по вязким тропинкам. Но это, должно быть, воспоминания отца, истории, которые рассказывал он сыну, а его собственные воспоминания теперь перемешались с отцовскими и входят в них.

Лейтомышль. Мельница под вязами. Еды в доме всегда было мало, семья была очень набожная. Ханука. Школа, синагога. Теперь память Лейтомерицкого, катившего на авто по пустынному шоссе, оформилась в картинку, отчетливо пришедшую из детства: вот он идет по узкому проходу между кучами ржавого железа и жести к колодцу во дворе, мальчик совсем, лет семи, или пожалуй восьми. Вот он играет у колодца круглыми камешками.

Матери было за сорок, когда он появился на свет.

Вокруг колодца зеленая поросль, напитанная водой, плещущей из желоба. Сумеречный свет во дворе дома и таинственные зеленые листья растений, словно большие уши, как ему казалось, прислушивающиеся, всё подслушивающие.

Отец, родом из сельской местности, был старьевщиком, собиравшим тряпье и железный лом. Склад и контора, как он теперь вспомнил, находились недалеко от его бюро управления недвижимостью. Жестяные изделия и листы железа, новые и старые, прислоненные к стене дома. Внутренний двор был забит кучами ржавого лома, между которыми были проложены извилистые тропы. В доме хранились кучи макулатуры, тщательно оберегаемые от сырости. Запах бумаги, картона — каких только не было запахов! Отец за прилавком, на голове берет. Округлая фигура. Всегда приветливый, всегда обходительный: ну просто настоящий венец, или то, что отец понимал под настоящим венцем. Потом, в далеком Шанхае, удавалось ли ему отведать венского шницеля?